СВЕТЛАНА САНДЫРКИНА

ВОПЛОЩЕНИЕ АНТИТЕЗЫ «ВЛАСТЬ – БУНТ» В ПОВЕСТИ А.С.ПУШКИНА «КАПИТАНСКАЯ
ДОЧКА»

ПЛАН
1. Введение. «Вольнолюбивые» и «цареборческие» идеи произведений
А.С.Пушкина как предмет литературоведческого анализа. Генезис антитезы
«власть-бунт» в творчестве Пушкина до создания «Капитанской дочки».
2. Основная часть. «Власть» и «бунт» в «Истории Пугачева» и «Капитанской
дочке».
1. История замысла и воплощения «Капитанской дочки».
2. Преломление темы «оборотня-самозванца»: интерпретация «Капитанской
дочки» современными критиками.
3. «Законная власть» и «естественный порядок вещей» в образной системе
«Капитанской дочки».
2.4. «Крестьянство» и «дворянство» – два мира, два народа?

3. Заключение. Уваровская «триада» как предмет эксперимента «Капитанской
дочки».

4. Примечания.
5. Литература.

1. ВВЕДЕНИЕ. «Вольнолюбивые» и «цареборческие» идеи произведений
А.С.Пушкина как предмет литературоведческого анализа. Генезис антитезы
«власть-бунт» в творчестве Пушкина до создания «Капитанской дочки».

1. До сих пор самым распространенным взглядом на гражданскую линию
пушкинского творчества является убеждение в ее исключительно
«цареборческом», революционном направлении. Между тем, социальные и
политические установки Пушкина еще во времена Лицея — чрезвычайно
сложны. Зрелое же, вершинное творчество великого русского художника и
мудреца дает читателю прикоснуться к переплетению идей и мифов о свободе
и власти как к болезненному нервному узлу, распутать который не могли не
только Пушкин и его современники, но и все человечество – по сей день.
Да и не дело художника – распутывать такие узлы. Его задача –
представить идею с разных сторон, запечатлеть ее отражение в лучах того
магического кристалла, который мы называем сегодня «художественной
правдой».

Пушкинисты последних двух-трех десятилетий в перекличке с
предшественниками придерживаются здесь, – если сосредоточить внимание на
главном – двух диаметрально противоположных точек зрения. Апологеты
первой (традиционной) ведут свою линию от воззрения, наиболее емко
сформулированного Валерием Брюсовым:

«…Пушкин был революционером, его общественно – политические
взгляды были революционные как в юности, так и в зрелую пору жизни
…это мое решительное убеждение ». (1)

Защитники второй могли бы, наверное, подписаться под высказыванием
православного монархиста Б.Башилова (1999), который утверждает:

«Расставаясь в зрелом возрасте с наивным бунтарством и романтическим
социальным фантазированием, от которых многие русские политические
деятели не сумели освободиться до настоящей поры, Пушкин стал
политическим мыслителем, в мировоззрении которого сочетается то, чего
никогда не могли сочетать в себе представители русской революционной
мысли и революционных кругов: любовь к свободе личности, любовь к
национальной традиции и трезвое государственное сознание.
Политическое мировоззрение Пушкина слагается из трех основных моментов:
•из убеждения, что историю творят и потому государством должны править
не “все”, не средние люди или масса, а избранные, вожди, великие люди;
•из тонкого чувства исторической традиции, как основы политической
жизни;
•наконец, из забот о мирной непрерывности политического развития и из
отвращения к насильственным переворотам”. (2)

Каково же в действительности было политическое сознание Пушкина? Было ли
это сознание «бунтаря», единомышленника декабристов и смертельного врага
русского самодержавия, или это было сознание сторонника сильной
государственной власти, противника всяческих проявлений анархии и
бунтарства, верноподданного слуги российского императорского дома?

Наиболее глубокие из современных исследований представляют
художественный мир Пушкина как сложнейшее противоречивое целое, которое
не может быть сведено ни к одному из своих идеологических полюсов.
Цитирую отрывок из статьи американской писательницы Татьяны Лариной
(1998): «Глубокое понимание необходимости привнесения в русское сознание
идей свободы, человеческого достоинства, сострадания и равенства было
вложено в Пушкина как бы изначально. А потом это всю жизнь только
отшлифовывалось в нем и укреплялось. После поражения декабристов Пушкин
почти в одиночку вел беспримерную духовную битву с удушающим режимом
Николая. Пушкин очень быстро и рано стал политически мудр и прозорлив.
М. Гершензон в своей книге «Мудрость Пушкина» (Москва, 1919) писал: » Но
странно: творя, он точно преображается; в его знакомом европейском лице
проступают пыльные морщины Агасфера, из глаз смотрит тяжёлая мудрость
тысячелетий, словно он пережил все века и вынес из них уверенное знание
о тайнах».

Пушкин, воспитанный в Лицее, был совершенно равнодушен к православию,
нерелигиозен, но он был искренне верующим человеком с собственным
глубоким мистическим опытом. Отец русской поэзии интересовался не только
гороскопами, которые Эйлер составлял по просьбе Екатерины, но он знал и
тайную силу камней и талисманов. Именно поэтому на его известном
портрете вы можете видеть столько перстней на его пальцах.

Получив разрешение царя на работу с архивами для написания истории
восстания Пугачёва, Пушкин занялся главным для себя делом —
исследованием характера и души русского народа. Непрерывное многолетнее
изучение русской и мировой истории и культуры, работа в архивах привели
Пушкина к пониманию необходимости самодержавия и православия для
русского народа, хотя он сам был глубоко чужд любым идеям о монархии,
использующей идеологию религиозного воспитания».(3)

А это выдержка из эссе Тараса Бурмистрова (цикл «Соответствия»):

« Молодой Пушкин с самого начала воспитывался в атмосфере безудержного
вольнодумства и свободомыслия. {*Сейчас такая формулировка может показаться
тавтологией, но оба эти слова имели различные смысловые оттенки: они
противопоставлялись тому, что позже превратилось в первый и второй члены
знаменитой триады Уварова, «православию» и «самодержавию» соответственно;
было еще и «свободолюбие», которое Пушкин в конце жизни ухитрился
противопоставить и заключительному члену триады, «народности», сказав:
«зависеть от царя, зависеть от народа, – не все ли нам равно? Бог с ними».}
… В ту эпоху, казалось, все русское общество жило одним стремлением –
выступить против власти и, в конечном счете, уничтожить ненавистную
петербургскую империю, тягостное наследие Петра Первого. Режим защищался,
как умел, напряжение все нарастало; наконец, 14 декабря 1825 года глухое
противостояние выплеснулось на Сенатскую площадь, и вековечные противники
увидели друг друга лицом к лицу. Дуэль между ними, как известно,
закончилась не в пользу сторонников прогресса: мрачный бронзовый идол на
площади, вокруг которого беспорядочно теснились мятежники, грозным жестом
своей длани как будто вновь утихомирил очередной бунт, направленный против
его твердой и неумолимой власти.
Осенью следующего года судьба Пушкина переменилась: он был вызван из своей
ссылки, обласкан новым императором, долго беседовавшим с ним в Кремле,
получил возможность свободно публиковаться и жить там, где ему
заблагорассудится. Началась вторая половина жизни поэта (еще Владимир
Соловьев заметил, что 1826 год делит двадцатилетнюю творческую деятельность
Пушкина, продолжавшуюся с 1816 по 1836 год, на две равные части). Так
сказать, физически Пушкину теперь было легче, чем раньше, но психологически
– несравненно труднее: ему приходилось как-то объяснять, и себе и другим,
как это он смог с такой легкостью перейти в другой лагерь, отказаться от
свободолюбивых устремлений своей «мятежной юности» и открыто поддержать
действия императора Николая Павловича:

Не бросил ли я все, что прежде знал,
Что так любил, чему так жарко верил,
И не пошел ли бодро вслед за ним
Безропотно, как тот, кто заблуждался
И встречным послан в сторону иную?

Популярность Пушкина резко падает, репутация его кажется почти запятнанной,
а само сотрудничество с режимом приносит очень мало выгод и много
огорчений. Разумеется, Пушкин перестал быть фрондером вовсе не потому, что
рассчитывал на какие-то подачки от властей. Восстание декабристов было
высшей точкой либерального движения в России, но, закончившись поражением,
оно со всей очевидностью продемонстрировало, что тот путь, по которому
двигалась страна последние несколько десятилетий, оказался тупиковым. Из
этого тупика надо было искать выход, и Пушкин, в котором как раз в это
время пробудился серьезный интерес к прошлому России, попытался найти его в
исторических аналогиях и сопоставлениях». (4)

2. «Православие – самодержавие – народность»… Знаменитая триада Сергея
Семеновича Уварова, занимавшего при жизни Пушкина (с 1833 года)
должность Министра народного просвещения. «Краеугольный» треугольник
российской действительности. «Русская идея» в ее классическом выражении.
«Свобода совести – парламентаризм – космополитизм» — видимо, таков
либерально-буржуазный антитезис этой триады. Где же Пушкин? Ясно же, что
не на банальной, хотя и «золотой», середине.
«Личность – власть – общество»… квинтэссенция идеи. Логическая связка между
этими тремя – «гармоническое соответствие» или «террор». В этом «или»,
видимо, и содержится для мыслителя и художника проблема, интрига, мотив.
Это «или», на наш взгляд, и является предметом гражданских исканий Пушкина
еще с лицейских времен.

3. Лицейский период творчества А. С. Пушкина насыщен поисками гражданского
идеала. Это не удивительно – сам дух Лицея, настроения педагогов и
учеников, политические веяния времени великих потрясений в Европе,
необходимость определиться в собственной гражданской позиции – все это
влекло юного Пушкина к размышлениям в социально-философской тональности.
Вот несколько цитат:

Е.А. Маймин: «В эти годы Пушкин был исполнен жаркого свободолюбия
и верил в благотворность судьбы…». (5)

О.П.Монахов: «Пушкину в этот период очень близка их идея о
необходимости некоего договора между народом и властью:
гармоничным представляется ему государство, где «владыка» правит
народом, сам, беспрекословно подчиняясь мудрому, справедливому
Закону». (6)

Б. Томашевский: «Свои свободолюбивые взгляды Пушкин изложил в
послании «К Лицинию»… в котором изображено развращающее влияние
рабства». (7)

«Жаркое свободолюбие» присуще Пушкину на всех этапах творческого
развития, однако, утверждать, что даже в юношескую пору поэтом владели
исключительно «цареборческие» идеи не позволяют факты образно-
символической целостности произведений, написанных между 1815 и 1817
годами. Толчком к созданию первых «политических» стихов для Пушкина
послужила Отечественная война 1812 года и победа России над
Наполеоновской Францией. Ни о каком «антимонархическом» настроении
здесь нет еще и речи. Юный патриот восхищен торжеством «русского
оружия», он верит в высокое предназначение российского самодержавия, в
благотворную миссию внешней политики, осуществляемой Александром
Первым. Яркий пример – «Воспоминание в Царском селе». Все
стихотворение исполнено патриотического державного пафоса, оно дышит
прославлением единства «государства, царя и народа», это единство
обретает под пером юного поэта и имя единое –Росс.

«Властелин, гений, представитель Бога на земле… Царь.
Ибо «всякая власть — от Бога». Бог — это и есть Естественный Порядок
Вещей. Его Закон — это и есть Естественное право. И только художник
располагает возможностью (а значит — обязанностью) воссоздать мир в
его Божественной перспективе.

На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел…

Это написано годы и годы спустя. Но образ найден еще в Лицее. «На
берегу пустынных волн» мрачным разрушительным думам предается
Наполеон:

Вокруг меня все мертвым сном почило,
Легла в туман пучина бурных волн,
Не выплывет ни утлый в море челн,
Ни гладный зверь не взвоет над могилой —
Я здесь один, мятежной думы полн…
( «Наполеон на Эльбе», 1815г.)

«Окружен волнами Над твердой мшистою скалой Вознесся памятник…» —
екатерининский обелиск Царскосельского сада, символ победоносного
самодержавия. ( «Воспоминания в Царском Селе»). Держава — знак порядка
и защиты, образ мира — «возлюбленной тишины». Художественную
разработку идей Власти и Справедливости, Закона и Свободы Пушкин
начинает с обращения к опыту Ломоносова, к знаменитым одам.
«Воспоминания в Царском Селе» и ода «Александру» насыщены
ломоносовским космизмом и всей своей архитектоникой строят апофеоз
просвещенной монархии, всеобщего мира под сенью разума и порядка.
«Росс … несет врагу не гибель, но спасенье и благотворный мир
земле». Таково божественное предназначение российского оружия. Такова
внешнеполитическая задача российского самодержавия.

Ты наш, о русский царь! Оставь же шлем стальной,
И грозный меч войны, и щит — ограду нашу;
Излей пред Янусом священну мира чашу,
И, брани сокрушив могущею рукой,
Вселенну осени желанной тишиной!..
И придут времена спокойствия златые…

Два героя-властелина отчетливо противопоставлены в поэтическом
мироздании Пушкина-лицеиста: «самовластительный злодей», «в могущей
дерзости венчанный исполин», супостат и трагический изгнанник Наполеон
— против освободителя Европы, храброго и доброго русского царя
Александра. Один — дерзкий святотатец, покусившийся на священные
основы трона; другой — законный исполнитель Божьей воли. Симпатии
Пушкина — целиком на стороне второго.
Хотя … Пушкин не был бы Пушкиным, если бы не чувствовал под этим
шатким равновесием живую бездну неясностей и несоответствий. Наполеон
не только ненавистен, но и привлекателен. Александр не только обожаем,
но и подозрителен. (8)

«К Лицинию» — одно из первых пушкинских «свободолюбивых» стихотворений.
Пушкин обращается к античности, к истории Древнего Рима. Фаворит
императора Ветулий становится богом для порабощенного (развращенного?)
римского народа. И некогда свободолюбивые, гордые люди «…пред идолом
безмолвно пали в прах: для них и след колес, в грязи напечатленный, есть
некий памятник почтенный и священный». Пушкин показывает нам, что народ
добровольно принимает рабство и чтит «любимца деспота», как Бога своего.
Затем Пушкин вводит еще одного героя: «Куда ты наш мудрец, друг истины,
Дамет!» –«Куда — не знаю сам; давно молчу и вижу; навек оставлю Рим: я
рабство ненавижу». Дамет бежит из «развратного города», чтобы не видеть
его падения. Пушкину отвратительны толпы рабов, их правитель … Гораздо
ближе ему бегущий из гибнущего города мудрец, и он спешит уединиться в
деревне, «где, больше не страшась народного волненья,…в сатире праведный
порок изображу, и нравы сих веков потомству обнажу».
Как нам кажется, в образе Рима Пушкин дает модель всякой деспотии.
Народы – при известных условиях — могут превратиться в покорные стада
овец, и сердце юного Пушкина пророчески скорбит (в дальнейшем, он
напишет: «паситесь, мирные народы!») о поруганной чести как государства,
так и его подданных. Кульминация стихотворения — «свободой Рим возрос,
а рабством погублен», как нам кажется, обращена прежде всего к
властителям судеб европейских народов: любое из государств ждет участь
Рима, если «божественный порядок» поколеблен в своих нравственных
основах там, на самой вершине власти человеческой.

4. Какими же должны быть «отношения частей целого», для того чтобы триада
«личность – власть – общество» поддерживалась в гармоническом
равновесии? Неужели их сущность неизбежно сводится к тем или иным
проявлениям давления, диктата, террора; в более мягкой форме или в
более жесткой, но все равно – к единовластию, к преобладанию одной
ведущей воли над всеми остальными, ведомыми и подчиняемыми, интересами и
устремлениями? В оде «Вольность» Пушкин представляет мир как разумное
соотношение между властью («просвещенной монархией») и народом
(«верноподданным»). На наш взгляд, основная идея здесь – мысль о
«богопомазанном» и законном царе. Здесь, как и в «Лицинии», возникает
тема «самозванца». Пушкин считает, что править государством должен
истинный царь, а не тот, кто добился трона или влияния на
государственную власть какими-нибудь другими способами, как Наполеон или
Ветулий.
В центре оды – «образ тирана, развращенного, беззаконного,
неправедного. Только такая власть ( Пушкин пишет Власть, Закон, Слава,
Гений, Судьба — с заглавной буквы!) толкает (именно — толкает,
провоцирует) неправедное же злодейство на преступления и бесчинства.

Владыки! вам венец и трон
Дает Закон, а не природа;
Стоит выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
И горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать, возможно!

Ни народ, ни царь не являются источником Закона. Только Бог! И если
царь отвергает Бога, преступная секира рано или поздно — на самодержца
же падет!

И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,

Ни кров темниц, ни алтари

Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой». (9)

5. В двадцатые годы Пушкин сближается с декабристами. Дружба поэта с
людьми, для которых революционные, антимонархические настроения были
средоточием идеалов и генератором идей, — специальная тема русской
национальной культуры. Прикасаясь к этой теме, сразу вспоминаешь:

«Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья!
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!»

Или пушкинское послание «В Сибирь»… Однако, исследователи уже отмечали не
раз, что «говоря о Пушкине и декабристах … невольно склоняешься к мысли,
что Пушкин тяготел к декабристам как человек. Поэзия же его, с
безбрежностью ее тем и подходов к ним, не складывалась в одно целое с
декабристскими убеждениями. И хотя она сделалась знаменем декабризма, все
же нельзя закрывать глаза на то, что декабристов она славила больше как
людей, исполненных безмерной отваги в борьбе за правое дело, оставляя в
тени их программные установки. Но вместе с тем Пушкина беспокоили и
средства, которыми они пользовались, о чем говорит… стихотворение «Дочери
Карагеоргия», относящееся к 1820 году, когда обстановка была еще не совсем
такая, которая могла бы внушить Пушкину разочарование в революционной
инертности народных масс. Впрочем, узел этой темы – стихотворение о
сеятеле, 1823 года.

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя,
Но потерял напрасно время,
Благие мысли и труды…

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

В лучшем случае стихотворение это принято считать разочарованием в
революционных порывах народов, а в худшем – вообще в самих свободолюбивых
идеях». (10)
Лирика – это первоначальное, инстинктивное отношение поэта к предмету речи.
За лирикой следует поставить драматургию, как более сознательное творение.
А после следует твердая и уверенная проза. В 20-е годы Пушкин начал
интересоваться людьми, творившими историю русского государства. Прежде
всего, – событиями XVII века, когда Россией правил Борис Годунов, когда на
исторической сцене разыгралась страшная драма Лжедмитрия. Так на свет
появилась пушкинская трагедия «Борис Годунов». Пушкин снова затрагивает в
ней проблему взаимоотношений властителя и народа, который привык к тому,
чтобы им кто-нибудь управлял и властвовал.
Вот, что пишет о «Борисе Годунове» Б.Бурсов: «изначальная проблема трагедии
– узурпаторство власти. Основной герой – преступник, проложивший себе путь
к царскому престолу путем убийства законного наследника престола.
… путаясь и лукавя в своих исповедях, герои «Бориса Годунова» набредают на
одну величайшую и неопровержимую истину: тот из властителей, кто не проник
в тайну народной психологии, заранее обречен на бесплодие, а скорее, на
гибель в попытке стать подлинным историческим деятелем.
В «Борисе Годунове» изображается не столько борьба за власть, сколько
дискуссия о природе власти, о том, какие способы стоит применять для
овладения властью, к каким пагубным, в сущности, трагическим последствиям
приводит достижение этой цели, если эта цель превращается в самоцель.
Выясняется, что в такой власти – причина гибели ее. Значит, и тех, кто ее
олицетворял».(11)

1.6. В своих исторических произведениях Пушкин стремится постичь природу
человека. «Согласно художественному видению Пушкиным человека, в человеке
неизменны его человеческие качества, — они не меняются, а только
видоизменяются» (Б.Бурсов). Следовательно, интереснее наблюдать за тем, что
происходит с ним в ходе истории. В Пушкине в большей степени преобладал
Поэт, нежели Историк. Он сказал: «История народа принадлежит Поэту». Для
историка главной темой являются события, для поэта – люди, творящие эти
события.
Теперь становится понятно, почему Пушкина тянуло к народно-героическому
эпосу: ведь народ для него – подлинная субстанция истории. Однако для него
сущность человеческой природы заключалась не в народной массе, а в
отдельной человеческой личности, которую выдвигал народ из ряда собственных
представителей, будь то царь (как было с Михаилом Романовым) или разбойник,
нарекаемый царем же. Личность – постоянно находящаяся в движении часть, не
отделимая ни от народа, ни от власти. Можно предположить, что в
мировоззрении Пушкина именно масштабная, сильная Личность является тем
огненным, сплавляющим началом, что, находясь «на вершине пирамиды»,
сплавляет в единое целое Власть и Общество, образуя тем самым Державу,
воплощенный в строгих формах Дух Нации.
Таким образом, мы предполагаем, что:
В основу образной системы романа «Капитанская дочка» положена антитеза
«Власть — Бунт», воплощенная в конфликтах идей и характеров.
Эпицентром конфликта и движущей силой сюжета повести является личность
«самозванца», исследованию которой Пушкин посвятил свои исторические
произведения.

II. ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ

«Власть» и «бунт» в «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке».

2.1. История замысла и воплощения «Капитанской дочки».
Ценность «исторических» штудий Пушкина в русской литературе поистине
фундаментальна. В произведениях, посвященных ключевым, переломным моментам
развития русской государственности, он воссоздал самые значительные его
эпизоды от глубокой древности до 1812 года. К замыслу «Капитанской дочки»
Пушкин подходил постепенно, шаг за шагом, обрабатывая и обдумывая доступную
ему информацию. Доступ к информации стал более свободным в связи с работой
над историей пугачевского бунта, благодаря прямому покровительству
императора, а значит, возможности прикоснуться к архивам, до той поры –
секретным.
«Капитанская дочка» повествует о драматических событиях 70-х годов 18 века,
когда недовольство крестьян и жителей окраин России вылилось в войну под
предводительством Емельяна Пугачева.
«Русская история 18 века виделась ему (Пушкину – С.С.) как взаимосвязанная,
взаимообусловленная цепь политических событий, социальных столкновений,
начатых в эпоху Петра и продолженных во время царствования его преемников,
вплоть до Екатерины II, до грозных потрясений, испытанных самодержавно-
крепостническим государством в пугачевскую эпоху» (12).
К 1833 году Пушкин проделал огромную работу. Он изучил сотни печатных и
рукописных источников, добыл мало кому известные документы эпохи Петра.
Одновременно задумывается художественное произведение, в центр которого он
ставит судьбу офицера-дворянина, оказавшегося в водовороте бурных событий
пугачевской эпохи и примкнувшего к пугачевцам.
Из документов, попавших в руки Пушкина благодаря царю, он узнает о неком
Михаиле Шванвиче, дворянине, который присоединился к бунтовщикам.
Неординарная судьба этого человека увлекла Пушкина. Он набрасывает план
произведения об этом дворянине. Произведение, которое впоследствии станет
романом «Капитанская дочка», вместе с образом главного героя все отчетливей
вырисовывается перед автором и драматическая фигура Пугачева.
«Процесс создания «Капитанской дочки», — пишет И.Н. Петрунина, —
поразительный пример взаимодействия образно-художественной и
исследовательской мысли. Развитие художественного замысла привело на
определенном этапе к историческим изучениям, из которых возникла «История
Пугачева». Работа историка откорректировала работу художника и дала ей
новое начало».(13)
К началу 1833 года возникла необходимость уточнить значение фактов и
обстоятельств гражданской войны той эпохи, побывать в тех местах, где
бушевала пугачевщина.

2. Преломление темы «оборотня-самозванца»: интерпретация «Капитанской
дочки» критиками ХХ века.
Выдающийся русский философ, писатель и литературовед В. Шкловский заметил в
одной из своих работ: «Характеристики героев создаются не сами по себе, а
под влиянием цельности отдельных кусков композиции, и, в конце концов,
подчиняются всей композиции. Иногда характеристики героев внутри
произведения бывают даже противоречивы, потому что в разные моменты
композиции нужны разные черты героя, их характеристика.
Пушкин при помощи анализа архивных и обнародованных документов,
расспросов, случайных сведений построил правильную картину восстания и
смог, применяя все способы художественного выражения создать дать точную
характеристику Пугачева и его сподвижников…
Мы не можем до конца проследить путь художника по созданию произведения
искусства. Перед нами как предмет анализа находится само художественное
произведение. Мы можем и должны знать действительность, которую отобразил
художник в целом, но не должны стараться разбивать ее на отдельные моменты,
которые геометрически точно повторяются в художественном». (14)
«Капитанская дочка» прямо связана с работой Пушкина над «Историей
Пугачева». Художественное произведение развивается рядом с научно-
исследовательским произведением. Пушкин – художник является в «Капитанской
дочке» как «переводчик» жизненного материала с его фактографией и
исторической закономерностью на язык художественного. Это по-своему
подчеркивает Абрам Терц в «Прогулках с Пушкиным»:
«… ураган навел автора на благую мысль о буране, из которого очень скоро
вылупился Пугачев в «Капитанской дочке»… С другой стороны, снежная буря в
степи явилась достойной прелюдией и символом революции, подхваченной нашими
классиками, что тоже плотно ложится на пугачевский бунт». (15)
Кто же такой Пугачев в художественном мире Пушкина? Как он соотносится с
Пугачевым историческим?
Мы видели, как интересовала Пушкина тема самозванца. И хотя он признавал
лишь власть, данную от Бога, все же он благоговел перед людьми,
осмелившимися бросить вызов истинному правителю. Пугачев был фигурой
таинственной, и Пушкин бесконечно стремился постичь природу и личность
этого человека. Она, эта природа, теснейшим образом связана в романе со
стихией. Пугачев появляется внезапно из «мутного кружения метели», в
предварение мужицкого бунта… Он – оборотень и – как оборотень – не
поддается четкой фиксации. Точнее сказать, в нем совмещаются несколько
зрительных образов, создавая перед глазами притягательную загадку. Фигура
материализуется из ночного сумрака и снежного вихря, и образ Пугачева,
знаменуя дальнейшие метаморфозы в романе, с самого начала вращается: «Вдруг
я увидел что-то черное», «Что там чернеется?»; «… Воз не воз, дерево не
дерево, а кажется, что-то шевелится. Должно быть, или волк, или человек».
Развивая эту линию интерпретации образа Пугачева, Абрам Терц пишет: «Цепь
переворотов и насильственных смертей плелась возле трона. А вы еще
спрашиваете: отчего произошла революция в России? Не сочувствуя революции,
Пушкин влекся к Пугачеву. Уж больно интересной и поучительной казалась ему
история, что сама ложилась под ноги и становилась художеством. От «Истории
пугачевского бунта», удостоверенной всеми, какими ни есть, документами,
отделилась ни на что не похожая, своенравная «Капитанская дочка»… Автор
потер глаза. Выполнив долг историка, он словно забыл о нем и наново, будто
впервые видит, вгляделся в Пугачева. И не узнал. Злодей продолжал
свирепствовать, но возбуждал симпатию. Чудо, преподанное языком черни,
пленяло. Автор замер перед странной игрой действительности в искусство.
Волшебная дудочка, как выяснилось, пылилась у него под носом. Смысл и
стимул творчества ему открылись. Он встретил Оборотня».(16).
Уже в ответе на критику «Истории Пугачевского бунта» (1836) Пушкин отмечает
пошлые, по его выражению, назидательные сентенции, которыми его оппонент
бесстрашно награждал Пугачева, и приводит разящий пример подобной
нравоучительной пошлости: «Если верить философам, что человек состоит из
двух стихий, добра и зла: то Емелька Пугачев, бесспорно, принадлежал к
редким явлениям, к извергам, вне закона природы рожденным; ибо в естестве
его не было ни малейшей искры добра, того благого начала, то духовной
части, которые разумное творение от бессмысленного живого отличают. История
сего злодея может изумить порочного и вселить отвращение даже в самых
разбойниках и убийцах. Она вместе с тем доказывает, как низко может падать
человек и какою адскою злобою может быть переполнено его сердце»(17)
Нет, Пушкин не имел охоты мазать Пугачева дегтем: тот и так был черен. А по
мере обдумывания и продвижения романа разбойник ему явно все больше
нравился. Впрочем, и раньше поэту не давала жить слишком тугая мораль, и он
уверял, смеясь, что «можно описывать разбойников и убийц», даже не имея
целию объяснить, сколь непохвально это ремесло». «Поэзия – вымысел, —
говорит Пушкин, — и ничего общего с прозаической истиной жизни не имеет»
(18). В этом смысле «Капитанская дочка», будучи прозой, принадлежит,
безусловно, поэзии, и отсюда ее пути далеко расходятся с «прозаической
истиной жизни», воссозданной им в «Истории Пугачева», пускай и то, и другое
– одна чистая правда.
Б. Бурсов пишет: «Капитанская дочка» в художественном построении явно
ориентирована на русский фольклор – на легенды и сказки». (19)
Сам образ Пугачева воссоздан приемами и красками, характерными для легенд и
сказок:
«Между ними на белом коне ехал человек в красном кафтане с обнаженной
саблею в руке: это был сам Пугачев»
Попав в лагерь Пугачева, Гринев чувствует, как все, что случается с ним,
похоже на сказку:
« Я не мог не подивиться странному стечению обстоятельств»
« Я думал также о том человеке, в чьих руках находилась моя судьба, и
который по странному стечению обстоятельств был связан со мной».
Нагнетанием такого рода картин, характеристик душевных состояний, оговорок
и поговорок Пушкин отнюдь не уходит в сторону от углубления в исторический
процесс, — он только видит его в свете народных преданий, тем самым,
выставляя народ, по его собственному представлению, в качестве одной из
главных сил, управляющих всем происходящим на свете.
Итак, выросший из смутной, природной стихии, темной, пугающей и не
подвластной разуму ( вспомним стихотворение «Бесы» — Пугачев выходит из
этого состояния мира «невидимкою луна… мутно небо… ночь мутна…), и
одновременно выдвинутый народом из собственной стихии – столь же мутной,
темной и необходимой, Пугачев оборачивается и так, и сяк – вождь бунта и
одновременно его жертва, самозванец и титан, благодетельствуемый и
благодетель, спаситель и злодей.
Пушкин увидел это! Он показал не только безжалостного тирана, но и
чувствующего человека. Поэтому к Пугачеву «Капитанской дочки» мы проявляем
чувство сострадания, в то время как к Пугачеву историческому – лишь вполне
понятную неприязнь. Гринев при первой встрече описывает его так: «Лицо его
не изъявляло ничего свирепого». Наряду с отрицательными характеристиками
самозванца Пушкин представляет нам и обратное, таким образом, вводя нас в
замешательство. Нам представляется, что наряду со всеми ужасами, которые он
сотворил, ему были свойственны простота душевная, веселость и великодушие.
«Не такой еще я кровопийца» – говорит он.

Пугачев является здесь в трагическом ореоле. Он не был причиной восстания.
Бунт давно тлел в народе, а Пугачев был лишь орудием, толкнувшим людей на
бунт. «Пугачев бежал, но бегство его казалось нашествием. Никогда успехи
его не были ужаснее, никогда мятеж не свирепствовал с такою силою.
Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции.
Довольно было появления двух или трех злодеев, чтобы взбунтовались целые
области. Составлялись отдельные шайки грабителей и бунтовщиков; и каждая
имела у себя своего Пугачева…». Таким образом, получалось, что Пугачев
представлял лишь символ восстания, но не его суть. Бибиков писал фон Визину
следующие замечательные строки: «Пугачев не что иное, как чучело, которым
играют воры, яицкие казаки: не Пугачев важен, важно общее негодование».
Для Пушкина была важна личность, занятая не только заботой о собственном
«самоосуществлении», но и всеми человеческими делами как общими с его
делом. Пушкинский Пугачев – в отличие от Гришки Отрепьева – п р и н я л на
себя грех беспощадного народного бунта ( так впоследствии лейтенант Шмидт
примет командование мятежным крейсером, заранее зная, что восстание
обречено, и его поступок , особенно в глазах офицерского сообщества, не
только бессмыслен, но и бесчестен!).
На допросе, как следует из документов, он произносит такую возмутительную
фразу: «Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство». Но считал ли
Пугачев себя действительно Божьим посланником? Замечательно, что после
пленения он спокойно признается в том, что он не государь Петр III, а всего
лишь Емельян Иванов Пугачев. Речь его, обращенная к народу, указывает на
глубокий внутренний разлад самозванца с теми силами, которые в
действительности, двигали бунтом: « Вы погубили меня; вы несколько дней
кряду меня упрашивали принять на себя имя покойного великого государя; я
долго отрицался, а когда согласился, то все, что ни делал, было с вашей
воли и согласия: вы же часто поступали без ведома моего и часто вопреки
моей воле».
2.3. «Законная власть» в образной системе «Капитанской дочки».

«Изобличая» неправедность самозванца, Пушкин, тем не менее, не
противопоставляет ей «разумную» власть монарха. Екатерина Вторая дана в
«Капитанской дочке» слишком традиционно, «культурно» – она словно
«срисована» с известных описаний. Шкловский даже пишет по этому поводу:
«Он дает Екатерину по портрету Боровиковского. Портрет относится к 1791
году… На портрете Екатерина изображена в утреннем летнем платье, в ночном
чепце; около ее ног – собака; за Екатериной – деревья и памятник Румянцеву.
Лицо императрицы полно и румяно» (20). Практически такие же характеристики
дает Пушкин Екатерине в «Капитанской дочке». Говорит ли это о том, что
Пушкин не хотел изобразить точный портрет императрицы, показать свое
отношение к ее личности? Может быть, он считал ее такой же самозванкой, как
и Пугачев? Ведь и Екатерина узурпировала власть, так сказать,
террористическим путем, значит, «контрмера» – бунт – была неминуема?
Преступление влечет за собой преступление, безбожная власть «заряжена»
бунтом изначально (вспомним оду «Вольность»!).
В пятой главе «Капитанской дочке» дается характеристика семьи Гриневых.
Шкловский предполагает, что «… эта семья опального дворянина, не
принявшего участия в возведении Екатерины Второй на престол. Таким образом,
получается, что Петр Гринев, в некотором роде, свободен от преданности
Екатерине, но, даже не смотря на дружественные отношения с Пугачевым,
Гринев всегда помнит о своем долге офицера государства Российского.
Бунт поддерживал весь «черный» народ, некоторые низшие чины. Но дворянство
не склонилось на сторону бунтовщиков. Офицеры были преданы императрице и не
присягали самозванцу. Когда Пугачев берет Белогорскую крепость, он
спрашивает коменданта: «Как ты смел, противиться мне, своему государю?».
Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым
голосом: «Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!».
Выходит, что в «КД» представлена борьба двух «самозванцев» – Пугачева и
Екатерины!
Читатель волен, догадаться, что имеет в виду Пушкин, предъявляя читателю
«официальную версию» законной правительницы. Образ Екатерины в «КД» – это
именно «парсуна», портрет кисти придворного живописца. Не потому ли он
«пародирован» с такой узнаваемой, обезоруживающей точностью? Пугачева на
власть «помазал» доведенный до крайности народ. Екатерину – обманутое,
замороченное условностями дворянство. Там – голод, здесь – честь.
Одно другого стоит.

3. «Крестьянство» и «дворянство» – два мира, два народа, две правды?
Исторические хроники содержат описания таких чудовищных зверств, такого
террора со стороны воинства Пугачева, что становятся, не просто понятны, а
даже пронзительны слова Пушкина о русском бунте – «бессмысленном и
беспощадном». «Безмолвствующий» народ «Бориса Годунова» и приспешники
Пугачева, издевающиеся над ненавистным дворянством, — одна и та же стихия,
раздразнить которую – катастрофа! Народ безмолвствующий заряжен бунтом,
народ, восставший – подобен шайке подростков, распаленных безнаказанностью
и не ведающих, что творят. Но является ли «народом» пугачевское окружение?
« Я взглянул наискось на наперсников самозванца. Один из них, тщедушный и
сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего
замечательного, кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку.
Но ввек не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и
широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые
сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и щеках
придавали его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной
рубахе, в киргизском халате и казацких шароварах»
И в другом месте:
«Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытом скатертью и
установленном штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких
старшин сидели в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными
рожами и блистающими глазами… с любопытством стал я рассматривать сборище.
Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол и подпирая черную бороду
свои широким кулаком… все обходились между собою, как товарищи и не
оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю… Сосед мой
затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором…
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная
песня, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные
голоса, унылое выражение. Которое придавали они словам и без того
выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».
В глазах Пушкина, автора «КД» и «Истории Пугачева», сподвижники
самозванца, конечно, скорее, «люмпены», отщепенцы, чем представители
народной массы. Такие же, между прочим, как Швабрин, — аморальность и
асоциальность которого специально подчеркнута. Столь же подчеркнуты
специфически русские народные черты в поведении и речи коменданта Миронова
и его семьи. По воле автора в сознании читателя гораздо более близки друг
другу – как носители общенационального духа – оказываются крестьянин
Савельич и дворянин Миронов. «Злодейство» (в дворянском, «люмпенском» ли
обличье) – по другую сторону этой духовной линии. Замечательно, что сам
пушкинский Пугачев и некоторые из его людей (например, Хлопуша) в этом
смысле как бы «колеблются», их нравственный статус – «мерцает». Будучи
злодеями, по существу, они способны на поступки великодушные, и даже
благородные. Все, что касается Пугачева, помимо отвращения и ужаса,
вызывает у Петра Гринева «пиитическое» чувство. Злодейство – в который раз
– сопрягается у Пушкина с каким-то мрачным эстетическим переживанием.
Пугачев – в одиночку (мы убеждаемся, что это так) – бросил вызов
могущественной государыне, дал волю огромной разрушительной силе,
скопившейся в глубине его души. И проиграл. Но ужас и «пиитический восторг»
этого взрыва вызывают у читателя чувства особого рода: он поневоле
заражается состраданием к Пугачеву, а к Екатерине и всему, что за ней
стоит, остается равнодушен.
Итак, не дворянство и крестьянство сталкиваются в «Капитанской дочке» – а
«бунт» и «порядок», как основополагающие начала бытия. «Порядочность»
Гринева, Мироновых, Савельича подвергается тяжелейшему испытанию, но даже в
буре страстей, в водовороте событий природная (истинно русская, народная!)
гармоничность этих характеров остается не поколебленной. Пугачев же и
пугачевщина являются страшным зеркалом екатерининских «порядков». Недаром
Пушкин подчеркивает жуткую «пародийность» пугачевского «двора»: Пугачев не
знает другой модели для поведения государя и доводит ее до апофеоза, больше
всего похожего на кошмар!
Трагедия власти – в ее неправедности. «Помазанника Божьего» удерживает в
границах мирового порядка сам Господь; тиран и самозванец существуют в
непрерывном страхе. Мужик служит барину, но барин его боится. Народ служит
власти, но власть – перед ним трепещет. Вся «уваровская триада» – по
Пушкину – пронизана террором. Противостоять ему могут только неистребимые
ростки человечности, пока и поскольку могут еще подавать сигналы любви
каждому человеческому сердцу.
Заключение.
Пушкин всегда задавался вопросом: почему именно этот человек? Кто или что
дает ему право вершить судьбы тысяч людей? (Его интересовала как власть
царя так и власть поэта). Царь, для русского народа всегда являлся
олицетворением высшей и неприкосновенной власти. И каким бы тираном он не
был – его власть от Бога. И то, что народ восстает против самозванца вполне
справедливо и оправданно. Пушкин заметил это еще в лицейские годы в
знаменитой оде «Вольность», и всю жизнь эта тема волновала его ум.
«Капитанская дочка» явилась воплощением всех предыдущих идей. Мы ясно
видим, как Пушкин воплощает знаменитую уваровскую триаду в образной системе
романа. Центром повести является личность ,как олицетворения власти,
личности и общества (Пугачев сочетал в себе все три части триады) . Но в
большей степени Пушкина волнует личность самозванца (ведь он и сам считал
себя таковым), посмевшего бросить вызов несокрушимому идеалу власти. Грех
против неё рушит всю пирамиду.
В «Капитанской дочке» не представлена истинная власть, и исход истории
зависит от силы личности, как Екатерины и Пугачева, так и личности каждого
героя.
Таким образом, мы доказали, что:
В основу образной системы романа «Капитанская дочка» положена антитеза
«Власть — Бунт», воплощенная в конфликтах идей и характеров.
Эпицентром конфликта и движущей силой сюжета повести является личность
«самозванца», исследованию которой Пушкин посвятил свои исторические
произведения.

Примечание.

Светлое имя Пушкин/ Сост., коммент. В. В. Кунина.- М.: Правда; 1998. –
с.181
Б. Башилов Высказывания – 1999.
Татьяна Ларина Статья о Пушкине – 1998.
Тарас Бурмистров Цикл «Соответствия» — М., 1998.
Е. А. Маймин
Монахов О.П., Малхазова М. В. Русская литература XIX века. Ч.1.- М.- 1994.
А.С. Пушкин избранные сочинения/ Сост. Н. А. Чечулина – СПБ.,1968. – с. 17
Читая Пушкина/ Вс. Рождественский – СПБ.: Дет. Литература, 1962. – с.24
Монахов О.П., Малхазова М. В. Русская литература XIX века. Ч.1.- М.- 1994.
Судьба Пушкина: роман – исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель,
1986. – с. 437
Судьба Пушкина: роман – исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель,
1986. – с. 439
Судьба Пушкина: роман – исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель,
1986. – с. 427
Путешествие Пушкина в Оренбургский край/ Смольников И. Ф. – М.: Мысль,1991.
– с.15
Повести о прозе / Шкловский В. Б. – М.: Т.2. – М.: художественная
литература, 1966. – с.
Синявский А. (Абрам Терц) Путешествие на Черную речку. – М., 2002
Синявский А. (Абрам Терц) Путешествие на Черную речку. – М., 2002
Синявский А. (Абрам Терц) Путешествие на Черную речку. – М., 2002
Судьба Пушкина: роман – исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель,
1986. – с. 449 – 450.
Судьба Пушкина: роман – исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель,
1986. – с. 449 – 450.
Повести о прозе / Шкловский В. Б. – М.: Т.2. – М.: художественная
литература, 1966. – с. 45

Литература.

Судьба Пушкина: роман – исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель,
1986. – с. 512
Повести о прозе / Шкловский В. Б. – М.: Т.2. – М.: художественная
литература, 1966. – с.463
Путешествие Пушкина в Оренбургский край/ Смольников И. Ф. – М.: Мысль,1991.
– с.271
Светлое имя Пушкин/ Сост., коммент. В. В. Кунина.- М.: Правда; 1998. –
с.606
Синявский А. (Абрам Терц) Путешествие на Черную речку. – М., 2002
Читая Пушкина/ Вс. Рождественский – СПБ.: Дет. Литература, 1962. – с.188
А.С. Пушкин избранные сочинения/ Сост. Н. А. Чечулина – СПБ.,1968
Всеволод Воеводин Повесть о Пушкине. – Л., 1966.
Социальный протест в народной поэзии. Русский фольклор/ Ред. А.А. Горелов –
Л.: «Наука», 1975.
Пушкин А. С. Полное собрание сочинений том четвертый – Красноярск:
«Универс», ПСК «Союз», 1999.