Базаров – сын бедного уездного лекаря. Тургенев ничего не говорит об
его студенческой жизни, но надо полагать, что то была жизнь бедная,
трудовая, тяжёлая; отец Базарова говорит о своём сыне, что он у них
отроду лишней копейки не взял; по правде сказать, многого и нельзя
было бы взять даже при величайшем желании, следовательно, если старик
Базаров говорит это в похвалу своему сыну, то это значит, что Евгений
Васильевич содержал себя в университете   собственными трудами,
перебивался копеечными уроками и в то же время находил возможность
дельно готовить себя к будущей деятельности. Из этой школы труда и
лишений Базаров вышел человеком сильным и суровым; прослушанный им курс
естественных и медицинских наук развил его природный ум и отучил его
принимать на веру какие бы то ни было понятия и убеждения; он
сделался чистым эмпириком; опыт сделался для него единственным
источником познания, личное ощущение – единственным и последним
убедительным доказательством. «Я придерживаюсь отрицательного направления,
— говорит он, — в силу ощущений. Мне приятно отрицать, мой мозг так
устроен – и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки?
Тоже в силу ощущения – это всё едино. Глубже этого люди никогда не
поникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого
не скажу». Как эмпирик, Базаров признаёт только то, что можно ощупать
руками, увидеть глазами, положить на язык, словом, только то, что можно
освидетельствовать одним из пяти чувств. Все остальные человеческие
чувства он сводит на деятельность нервной системы; вследствие этого
наслаждения красотами природы, музыкою, живописью, поэзиею, любовью женщины
вовсе не кажутся ему выше и чище наслаждения сытным обедом или
бутылкою хорошего вина. То, что восторженные юноши называют идеалом, для
Базарова не существует; он всё это называет «романтизмом», а иногда
вместо слова «романтизм» употребляет слово «вздор». Несмотря на всё
это, Базаров не ворует чужих платков, не вытягивает из родителей
денег, работает усидчиво и даже не прочь от того, чтобы сделать в жизни
что-нибудь путное.

Читать далее →

Николай Степанович Гумилев и эпоха Серебряного века

Опубликовано 12.03.2013 автором

Добавить комментарий

Среди
образов, объединявших
поэзию Гумилева
и его непосредственных
предшественников
— символистов,
особенно заметны
астральные,
космические
— звезды, планеты
и их «сад» (иногда
«зоологический»
— сад «небесных
зверей», как
они названы
в прозе Гумилева),
Млечный Путь,
кометы то и
дело возникают
в его стихах.
Уместно поэтому
будет заимствовать
из этой же области
уподобление
для того, чтобы
охарактеризовать
поэтическую
судьбу самого
Гумилева, развитие
его дара. Оно
напоминает
взрыв звезды,
перед своим
уничтожением
внезапно ярко
вспыхнувшей
и пославшей
поток света
в окружающие
ее пространства.
Стало привычным
думать о больших
поэтах как об
очень рано
формирующихся.
Действительно,
даже если отвлечься
от нескольких
вундеркиндов,
начинавших,
как Рембо или
Леопарди (занимавший
Гумилева,
посвятившего
ему набросок
своих терцин),
с весьма совершенных
стихов (и поэтической
прозы), многие
крупные поэты
почти с самого
начала обнаруживают
себя; иногда
исключение
составляют
самые первые
книги (но уже
не следующие
за ними), и то,
скорее всего,
для невнимательного
или неразборчивого
читателя. Такой
проницательный
знаток и ценитель
чужой поэзии,
каким был Гумилев,
уже по первой
книге Цветаевой
«Вечерний
альбом» угадал,
что она «внутренне
талантлива,
внутренне
своеобразна…
Многое ново
в этой книге:
нова смелая
(иногда чрезмерно)
интимность;
новые темы,
например, детская
влюбленность;
ново непосредственное,
безумное любование
пустяками
жизни. И, как и
надо было думать,
здесь инстинктивно
угаданы все
главнейшие
законы поэзии».
Но для того,
чтобы так понимать
обещания,
содержащиеся
в еще очень
незрелых стихах,
надо уметь
домыслить
многое за автора.
Вероятно, в
случае нескольких
первых книг
самого Гумилева
даже и такое
умение не помогло
бы (дальше мы
увидим, что и
он сам был очень
строг к себе).
Он удивительно
поздно раскрывается
как большой
поэт. Это надо
иметь ввиду
и теперь, когда
с ним начинают
заново знакомиться
и знакомить.
Не стоит это
знакомство
обставлять
академически,
в хронологическом
порядке первых
сборников,
которые могут
только от него
оттолкнуть,
во всяком случае,
едва ли привлекут
людей, искушенных
в достижениях
новой русской
поэзии. Итак,
предложенное
сравнение со
вспыхнувшей
звездой не
лестно для
раннего Гумилева,
в чьих сборниках
мы найдем только
материал для
того, что потом
взорвется.