по теме:
«Болезнь и смерть
князя Андрея Болконского»
(Лев Николаевич Толстой, «Война и мир»).
Шишкова Татьяна
школа № 45
10 «Б»
Москва, 2000 г.
«Он был слишком хорош для этого мира».
Наташа Ростова
Сколько раз задавались мы вопросом, почему же всё-таки Л.
Н. Толстой выбрал такую судьбу одному из главных своих героев в романе-эпопее
«Война и мир», князю Андрею Болконскому – погибнуть в тридцать с небольшим лет,
когда, казалось бы, в жизни всё только начинается?
Может
быть, не стоит рассматривать понятие о смерти в букватьном смысле? Об этом и о
многом другом говорят фрагменты романа, на которых я бы хотела остановиться…
* * *
Как начальную сцену
перемены в князе Андрее, Толстой начинает её с «отвлечённых», но к чему-то
подготавливающих идей. Как свойственно любому человеку, перед таким
знаменательным и решающим событием, как сражение, князь Андрей ощущал
«волнение и раздражение». Для него это было очередное сражение, от которого он
ожидал огромных жертв и в котором он должен был повести себя максимально
достойно как командир своего полка, за каждого солдата которого он несёт
ответственность…
«Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и
бледный, ходил взад и вперёд по лугу подле овсяного поля от одной межи до
другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего
было. Всё делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили,
ряды смыкались…» – Здесь поражает холодность описания сражения. – «…Сначала
князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать
им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился,
что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого
солдата, были бессознательно направлены на то, чтоб удержаться только от
созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча
ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал
большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он,
считая свои шаги, делал расчёты, сколько раз он должен пройти от межи до межи,
чтобы сделать версту, то ошмурыгивал цветки полыни, растущие на меже, и
растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто-горькому, крепкому
запаху…» Ну разве есть в этом отрывке хоть капелька той действительности, с
которой князю Андрею вот-вот суждено столкнуться? Он не хочет, да и не может
думать о жертвах, о «свистенье полетов», о «гуле выстрелов» потому, что это
противоречит его, хоть и жёсткой, выдержанной, но человечной натуре. Но
настоящее берёт своё: «Вот она… эта опять к нам! – думал он, прислушиваясь к
приближавшемуся свисту чего-то из закрытой области дыма. – Одна, другая! Ещё!
Попало…» Он остановился и поглядел на ряды. «Нет, перенесло. А вот это попало».
И он опять принимался ходить, стараясь сделать большие шаги, чтобы в
шестнадцать шагов дойти до межи…»
Может быть, виной тому излишняя гордость или смелость, но на войне
человеку никак не хочется верить в то, что самая страшная участь, только что
постигшая его товарища, постигнет и его. Видимо, и князь Андрей относился к
таким людям, но война беспощадна: каждый верит в свою уникальность на войне, а
она бъёт по нему без разбора…
«Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей
стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и
лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
«Неужеди это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым,
завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от
вертящегося чёрного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю эту жизнь,
люблю эту траву, землю, воздух…» – Он думал это и вместе с тем помнил о том,
что на него смотрят.
— Стыдно,
господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… — он не договорил. В одно и то
же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах
пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на
грудь…»
В роковую минуту смертельного ранения князь Андрей испытывает
последний, страстный и мучительный порыв к жизни земной: «совершенно новым,
завистливым взглядом» он смотрит «на траву и полынь». И потом, уже на носилках,
он думает: «Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что-то было в этой
жизни, чего я не понимал и не понимаю». Ощущая приближающийся конец, человек
хочет прожить всю жизнь в миг, хочет узнать, что ожидает его там, в конце её,
ведь осталось так мало времени…
Теперь перед нами совсем другой князь Андрей, и в оставшееся
отведённое ему время ему предстоит пройти целый путь, словно переродиться.
*
* *
Как-то не совмещается то, что после ранения переживает Болконский, и
всё происходящее в реальности. Вокруг него хлопочет доктор, а ему словно всё
равно, будто его уже и нет, будто незачем уже бороться и не за что. «Самое
первое далёкое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися
засученными рукавами расстёгивал ему пуговицы и снимал с него платье… После
перенесённого страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное
им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее
детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела
над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым
одним сознанием жизни, — представились его воображению даже не как прошедшее, а
как действительность». Он переживал лучшие мгновения своей жизни, и что может
быть лучше воспоминаний из детства!
Рядом князь Андрей увидел человека, который показался ему очень
знакомым. «Слушая его стоны, Болконский хотел плакать. Оттого ли, что он без
славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли
невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие
страдали и так жалостно стонал перед ним этот человек, но ему хотелось плакать
детскими, добрыми, почти радостными слезами…»
Из этого проникновенного отрывка чувствуется, как сильна стала любовь
ко всему окружающему в князе Андрее более, чем борьба за жизнь. Всё прекрасное,
все воспоминания были для него, как воздух, чтобы существовать в мире живом, на
земле… В том знакомом человеке Болконский узнал Анатоля Курагина – своего
врага. Но и здесь мы видим перерождение князя Андрея: «Да, это он; да, этот
человек чем-то близко и тяжело связан со мною, — думал Болконский, не понимая
ещё ясно того, что было перед ним. – В чём состоит связь этого человека с моим
детством, с моею жизнью?» – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое,
неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось
князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел её в первый раз на бале
1810 года, с тонкою шеей и тонкими руками, с готовым на восторг, испуганным,
счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, ещё живее и сильнее чем
когда-либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая
существовала между ним и этим человеком, сквозь слёзы, наполнявшие распухшие
глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил всё, и восторженная
жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце…» Наташа
Ростова – это ещё одна «ниточка», соединяющая Болконского с окружающим миром,
это то, ради чего он всё ещё должен жить. И к чему ненависть, скорбь и
страдания, когда есть такое прекрасное создание, когда уже ради этого можно
жить и быть счастливым, ведь любовь – это удивительно исцеляющее чувство. В
умирающем князе Андрее небо и земля, смерть и жизнь с попеременным
преобладанием теперь борются друг с другом. Эта борьба проявляется в двух
формах любви: одна – земная, трепетная и тёплая любовь к Наташе, к одной
Наташе. И как только такая любовь пробуждается в нём, вспыхивает ненависть к
сопернику Анатолю и князь Андрей чувствует, что не в силах простить его. Другая
– идеальная любовь ко всем людям, холодноватая и внеземная. Как только эта
любовь проникает в него, князь чувствует отрешённость от жизни, освобождение и
удаление от неё.
Вот почему мы не можем предугадать, куда понесутся мысли князя Андрея
в следующий миг: будет ли он «по-земному» скорбить о своей угасающей жизни, или
проникнется «восторженной, но не земной», любовью к окружающим.
«Князь Андрей не мог удержаться более и заплакал нежными, любовными
слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями… «Сострадание,
любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та
любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и
которой я не понимал. Вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что ещё
оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!» Какое
удивительное, чистое, окрыляющее чувство, должно быть, испытал князь Андрей! Но
не будем забывать, что такой «рай» в душе даётся человеку совсем не легко:
только прочувствовав границу между жизнью и смертью, только оценив
по-настоящему жизнь, перед тем, как расстаться с нею, человек может подняться
на такие высоты, которые нам, простым смертным, и не снились.
Теперь князь Андрей изменился, а значит изменилось и его отношение к людям.
И как изменилось его отношение к самой любимой женщине на земле?..
*
* *
Узнав о том, что раненый Болконский находится совсем рядом, Наташа,
уловив момент, поспешила к нему. Как пишет Толстой, «на неё нашёл ужас того,
что она увидит». Ей и в голову прийти не могло, какую перемену она встретит во
всём князе Андрее; главным для неё в тот момент было просто увидеть его, быть
уверенной в том, что он жив…
«Он был такой же, как всегда; но воспалённый цвет его лица, блестящие
глаза, устремлённые восторженно на неё, а в особенности нежная детская шея,
выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный,
ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видела в князе Андрее. Она
подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени… Он
улыбнулся и протянул ей руку…»
Немного отвлекусь. Все эти внутренние и внешние перемены наталкивают
меня на мысль о том, что человеку, обредшему такие духовные ценности и
смотрящему на мир уже другими глазами, нужны какие-то другие вспомогательные,
питающие силы. «Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это
счастье имело что-то такое общее с евангелием. Потому-то он попросил
евангелие». Князь Андрей находился словно под оболочкой от внешнего мира и
наблюдал за ним в стороне от всех, и при этом мысли его и чувства оставались,
если можно так сказать, не повреждёнными внешними воздействиями. Теперь он сам
себе был ангелом-хранителем, спокойным, не страстно-гордым, а мудрым не по
годам человеком. «Да, мне открылось новое счастье, неотъемлемое от человека, —
думал он, лёжа в полутёмной тихой избе и глядя вперёд лихорадочно-раскрытыми,
остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне
материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви!..»
И, на мой взгляд, именно Наташа своим появлением и заботой отчасти подтолкнула
его к осознанию его внутреннего богатства. Она как никто другой знала его (хотя
теперь уже меньше) и, сама того не замечая, давала ему силы на существование на
земле. Если к любви земной добавилась божеская, то, наверное, как-то по-иному стал
любить Наташу князь Андрей, а именно сильнее. Она была связующим звеном для
него, она помогла смягчить «борьбу» двух его начал…
— Простите!
— сказала она шёпотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
— Я
вас люблю, — сказал князь Андрей.
— Простите…
— Что
простить? – спросил князь Андрей.
— Простите
меня за то, что я сделала, — чуть слышным, прерывным шёпотом проговорила Наташа
и чаще стала, чуть дотрагиваясь губами, целовать руку.
— Я
люблю тебя больше, лучше, чем прежде, — сказал князь Андрей, поднимая рукой её
лицо так, чтоб он мог глядеть в её глаза…
Даже измена Наташи с Анатолем Курагиным не имела теперь значения:
любить, любить её сильнее прежнего – вот что было исцеляющей силой князя Андрея.
«Я испытал то чувство любви», — говорит он, — «которая есть самая сущность души
и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство.
Любить ближних, любить врагов своих. Всё любить – любить бога во всех
проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческою любовью; но только
врага можно любить любовью божескою. И от этого-то я испытал такую радость,
когда я почувствовал, что люблю того человека [Анатоля
Курагина]. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческою
любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может
измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить её…»
Мне кажется, что, если забыть о физической боли от ранения, «болезнь»
князя Андрея благодаря Наташе превратилась почти в рай, если не сказать больше,
потому что какой-то частью души Болконский уже был «не с нами». Теперь он обрёл
новую высоту, которую не хотел никому открывать. Как же он будет жить с этим
дальше?..
*
* *
Когда здоровье князя Андрея, казалось бы, восстанавливалось, доктор не
был рад этому, потому что считал, что либо Болконский умрёт сейчас (что лучше
для него), либо месяцем позже (что будет намного тяжелее). Несмотря на все эти
прогнозы, князь Андрей всё же угасал, но по-иному, так, что этого никто не
замечал; может быть, внешне его здоровье улучшалось – внутренне он ощущал в
себе бесконечную борьбу. И даже «когда привезли к князю Андрею Николушку [сына], испуганно смотревшего на
отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей… не знал, что
говорить с ним».
«Он не только знал, что умрёт, но он чувствовал, что он умирает, что
он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчуждённости от всего земного и
радостной и странной лёгкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал
того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое, далёкое, присутствие
которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для
него было близкое и – по той странной лёгкости бытия, которую он испытывал, —
почти понятное и ощущаемое…»
Поначалу князь Андрей боялся смерти. Но теперь он даже и не понимал
страха перед смертью потому, что, выжив после ранения, он понял, что в мире нет
ничего страшного; он начал осознавать, что умереть – это лишь перейти из одного
«пространства» в другое, причём, не теряя, а обретая что-то большее, и теперь
граница между этими двумя пространствами стала постепенно стираться. Физически выздоравливающий,
но внутренне «увядающий», князь Андрей о смерти размышлял намного проще, чем
другие; им казалось, что он вовсе уже не скорбит о том, что его сын останется
без отца, что близкие потеряют любимого человека. Может быть, так оно и есть,
но Болконского в тот момент волновало совсем другое: как же остаться на
достигнутой высоте до конца жизни? И если мы даже немного завидуем ему в его
духовном обретении, то как же соединить князю Андрею в себе два начала? По-видимому,
князь Андрей и не знал, как это сделать, да и не хотел. Поэтому стал отдавать
предпочтение началу божескому… «Чем дальше он, в те часы страдальческого
уединения и полубреда, которые он провёл после своей раны, вдумывался в новое,
открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался
от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило
никого не любить, значило не жить этою земною жизнью».
Андрею Болконскому снится сон. Скорее всего, именно он стал
кульминацией в его душевных скитаниях. Во сне «оно», то есть смерть, не даёт
князю Андрею закрыть за собой дверь и он умирает… «Но в то же мгновение, как он
умер, он вспомнил, что спит, и в то же мгновение, как он умер, князь Андрей,
сделав над собой усилие, проснулся… «Да, это была смерть. Я умер – я проснулся.
Да, смерть – пробуждение», — вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая
до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он
почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нём силы и ту странную
лёгкость, которая с тех пор не оставляла его…» И вот борьба завершается победой
идеальной любви – князь Андрей умирает. Значит, «невесомая» отданность смерти
оказалась для него намного легче, чем соединение двух начал. В нём проснулось
самосознание, он остался вне мира. Может быть, не случайно самой смерти как
явлению строки в романе почти не отведены: для князя Андрея смерть настала не
неожиданно, она не подкралась — это он ждал её долго, подготавливаясь к ней.
Земля, к которой страстно потянулся князь Андрей в роковую минуту, так и не
далась ему в руки, уплыла, оставив в его душе чувство тревожного недоумения,
неразгаданной тайны.
«Наташа и княжна Марья теперь тоже плакали, но они плакали не от
своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их
души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося
перед ними».
*
* *
Теперь, подытоживая всё, выше написанное, я могу сделать вывод, что
духовные искания князя Андрея Болконского имели прекрасно подобранный Толстым исход:
один из любимейших его героев был награждён таким внутренним богатством, что
иного способа жить с ним, как выбрать смерть (защиту), и не найти. Автор не
стёр князя Андрея с лица земли, нет! Он даровал своему герою благо, от которого
тот не мог отказаться; взамен князь Андрей оставил миру всегда согревающий свет
своей любви.