Более половины тысячелетия миновало с тех пор, когда в городах и монастырях
Северо-Восточной Руси середины 14-го века жил и работал монах-иконописец
Андрей Рублёв, прославленный теперь по всему миру как один из величайших
художников России.
Никто не найдет среди многих тысяч древних рукописей, сберегаемых по
большим и малым книгохранилищам России, никаких записей о детстве Рублева,
поскольку их никогда не было. Источники молчат о том, что составляет
обязательную принадлежность биографии самого заурядного человека нового
времени — где, в каком году и в какой среде он родился. Навсегда сокрытым
останется даже имя, данное будущему художнику при рождении, ибо Андрей его
второе, монашеское, имя…

Но не все исчезает с лица земли из кажущегося исчезнувшим. В
описываемые нами времена верили, что и единое мгновение человеческой жизни
оставляет навсегда свой след, иногда определенный, четкий, иногда почти
невидимый для постороннего глаза.

И мы сейчас, отыскивая не по следам даже, а по едва примятым былинкам
жизненные пути художника, не должны пренебречь и самым малым знаком,
оставленным для нас временем. Тогда задача наша не покажется столь уж
безнадежной — на карте прослеживаемого пути между белыми пустотами пролягут
линии, местами прерывистые, иногда сплошные…

Последуем и в этом случае совету старых книг: «Рассмотрите и
расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему…»

Вопрос о времени рождения художника с той мерой точности, которая была
при этом возможна, уже разрешен исследователями на основании косвенных
соображений. Принято считать, что Рублев родился около 1360 года. Эта дата
в достаточной мере согласуется со свидетельствами источников, что скончался
он в 1430 году «в старости велицей». Правда, «старостью великой»
древнерусские книжники определяли возраст и в восемьдесят и в девяносто
лет. Устанавливая дату рождения, биографы исходили из того, что незадолго
до смерти Рублев был полон сил, писал иконы и фрески, а последнее требует
особенно значительной телесной крепости. Предполагая, что зрелость, не
отмеченная еще чертами старческой усталости и упадка, приходится не позднее
чем на седьмой десяток жизни, договорились об этой приблизительной дате.
Отдельные попытки уменьшить его возраст общего признания не получили. В
последние годы наметилось даже мнение о возможности его рождения несколько
раньше 1360 года — скажем, в 1350-х годах.

Где была «земля рождения его», та земля, которая взрастила на своем
лоне будущего великого художника? Все, что мы сейчас знаем о его личной и
творческой судьбе, свидетельствует — Рублев уроженец средней полосы России,
тех мест, которые мы называем теперь Подмосковьем. Здесь, и только здесь,
сохранялись его произведения, и дошедшие до нас, и известные по древним
описям. С подмосковными обителями связана его монашеская жизнь. И наконец,
в своей живописи Рублев продолжал глубинные и давние традиции именно этого
края — Ростово-Суздальской Руси.

Из поколения в поколение грамотные читали в книгах и все, взрослые и дети,
ежегодно слушали чтение истории об одном человеке необыкновенной судьбы,
который был благочестив, стар годами, кормился же трудом своих рук, ибо
«художеством был плотник». Плотник художеством! Древний взгляд на ремесло
как на художество неразделим с пониманием искусства как высоко го ремесла.

Монастырский обычай при пострижении давать имя, чаще всего
начинающееся па ту же букву, что и мирское, свидетельствует нам, что при
крещении нарекли Рублева, может быть, Алексеем или Александром, Афанасием
или Антонием, или еще каким-нибудь уже редким именем — сто тридцать шесть
мужских имен, начинающихся па первую букву алфавита, насчитывает древний
русский календарь — святцы.

Человек рождается на земле обжитой, в среде, которая хранит опыт,
память, убеждения многих поколений. Он — плод, вырастающий, когда приходят
ему времена и сроки, на древнем многовековом древе народной жизни. Он плоть
от плоти длящегося веками единства — истории своего народа. Его предки,
современники и потомки напитаны единой живительной влагой, добытой из
глубин матери-земли. Одно солнце веками согревало сменявшие друг друга
поколения и несло жизнь и свет, потому что без этого света, льющегося с
небесной высоты, нельзя жить могучему древу…

Зимой 1240 г. Орда захватила Киев и южно-русские земли, ещё
остававшиеся свободными от монголо-татарского ига. В 1241 г. На
новгородские земли, которые не смогли захватить пришельцы из Азии,
двинулись с запада крестоносцы. Казалось, что историческое бытие русского
народа подходило к концу, что на этой растерзанной земле ему суждено
умереть, раствориться в среде сильнейших…

Современники видели причину погибели Руси в междоусобных раздорах,
отсутствии единства, непонимании общности в судьбах всей нашей прекрасной
земли. Старая, тревожная мысль, звучавшая ещё в «Слове о полку Игореве».

Буря прошла над Русью, но «древо отцов» устояло. Согнутое, с
обломанными ветвями, оно не было вырвано с корнем из родной почвы. Данницей
Орды, под её управлением, но сохранилась традиционная русская
государственность.

Наступили времена иных подвигов. Героический мученический всплеск
утих, не находя почвы для своего роста «Русь смирися». Сколько их было,
безвестных судеб, людей, несших крест терпения и поругания! Чем они жили,
на что надеялись? В судьбах тех, чья память не поглощена забвением, хорошо
видна удивительная стойкость. С самых первых лет ига громадная внутренняя
сила проявилась в деятельности многих русских князей. Складывается особый
тип национального служения — терпеливой твердости и политической
выдержанности действий по отношению к завоевателям для блага своей земли.
Об этих «отечестволюбцах», трудившихся «про отчину свою и отечество»,
писали летописцы, слагались предания, повести, жития, исторические песни.
Среди собирателей и защитников русской земли самой яркой звездой на
небосклоне ХIII столетия сияет имя Александра Невского. В историю вошли его
громкие победы над ливонцами, но за блеском славы почти не проглядывают
трагический, жертвенный облик, его ранняя смерть, предсмертные черные
одежды схимника…

С наступлением иноземного ига существенно изменились, но не исчезли
условия для культурной жизни страны. В незащищенных, пограничных степи
киевских землях она надолго замирает. Северо-Восточная Русь оказалась в
этом отношении гораздо более жизнестойкой. Есть сведения, что здесь уже
через два года после Батыевой «рати» поновляли церкви. Не прервалась нить
исторической памяти народа — летописание. Все больше и больше времени
проводят митрополиты всея Руси во Владимире, пока, наконец, к самому исходу
ХIII столетия общерусская церковная кафедра не перейдет окончательно из
разоренного и подверженного опасностям Киева в северо-восточную столицу. Но
и здесь культурные силы были подорваны. Многие книжные люди, художники,
зодчие, ремесленники погибли в огне нашествия или были уведены в плен.
Прекратилось почти па полстолетия каменное церковное строительство, и с ним
пресеклось цветущее в домонгольской Руси искусство настенных росписей —
фрески. Культурные потери осознавались в те годы как нечто тяжелое,
требующее восполнения. В 1267 году митрополит Кирилл, первым управлявший
русской церковью при ордынском иге, добился у хана особых охранных
привилегий для целого ряда «церковных людей и среди них для «церковных
мастеров». Что это были за мастера, раскрывают более поздние источники.
Речь шла о художниках, писцах книг, зодчих — «каменных здателях и
древодельных». Строительная деятельность второй половины ХIII века очень
скромна и не способна возбудить воображение. Поддерживали от обветшания
старые палаты и соборы, меняли покрытия и полы. Устраивали новые приделы
внутри давно существовавших церквей.

Изобразительное искусство быстро утратило высокое совершенство формы и
идеально-возвышенный, эпически-монументальный строй образов домонгольских
времен. Оно стало проще, но открытей в выражении скорби, страдания.

Эти изменения отражали новый, выстраданный в исторической катастрофе
опыт. В жизни народа, потерявшего свою самостоятельную государственность и
величие, произошло нечто, чего никогда раньше не случалось в его истории.
Народ, который вместе со своей землей оказался в огромном чуждом
государстве, неожиданно осознал через горе и страдание свою общность по
крови и вере. И общим несчастьем, и историческим воспоми- нанием русские
люди стали еще ближе друг другу… Кто не знает этого по собственному опыту
— как смерть или иное горе объединяют и примиряют людей, заставляют
относиться терпимей, любовней и внимательней к ближнему? Недаром же
считалось, что именно в страдании особенно ясно видны те ценности, которые
забываются во времена благополучного бытия и отдельных людей, и целых
поколений…

Было, однако, и другое — ужас, унижение, бесправие. Странно двоится,
даже на страницах летописей, эта далекая жизнь. Иногда бедствия и
жестокости заставляют сжиматься сердце. Часто кажется, что жизнь шла своим
путем, укреплялась теми ценностями, которые давали силы пережить эту
народную беду как беду внешнюю, не затрагивающую суть, основу народного
бытия. да был страх, захвативший не одно поколение. «Когда, — по слову
историка В. О. Ключевского, — уже вымирали последние старики, увидевшие
свет около времени татарского разгрома Русской земли… во всех русских
нервах еще до боли живо было впечатление ужаса, про изведенного этим
всенародным бедствием и постоянно подновлявшегося многократными местными
нашествиями татар. Это было одно из тех народных бедствий, которые приносят
не только материальное, но и нравственное разорение, надолго повергая народ
в мертвенное оцепенение. Люди беспомощно опускали руки, умы теряли всякую
бодрость и упругость и безнадежно отдавались своему прискорбному положению,
не находи и не ища никакого выхода. Что еще хуже, ужасом отцов, переживших
бурю, заражались дети, родившиеся после нее. Мать пугала непокойного
ребенка лихим татарином, услышав это злое слово, взрослые растерянно
бросались бежать, сами не зная куда. Внешняя случайная беда грозила
превратиться во внутренний хронический недуг; панический ужас одного
поколения мог развиться в народную робость, в черту национального
характера…»

Старой столице Северо-Восточной Руси — Владимиру не пришлось окрепнуть
и подняться настолько, чтобы стать ядром, вокруг которого началось бы
собирание Руси.

Новые исторические условия способствуют росту не когда незначительных
городов — Твери и Москвы. Тверь становится вместе с окрестными городами и
волостями мощным княжеством. деревянный, окруженный насыпными валами град в
верхнем течении Волги, среди непроходимых лесов и болот, быстро богатеющий
и более отдаленный от ордынских кочевий, привлекает постоянно население из
других мест. В окрепшей Твери «проявились первые признаки тяги к
национальной самостоятельности». Великий князь Ярослав Ярославович Тверской
сделал окончившуюся неудачей по пытку установить тверское господство в
Новгороде и создать тем самым мощное государство на северо-западе Руси. Его
сын Михаил сумел на короткое время добиться союза с растущей и быстро
усиливавшейся Москвой. Но ордынцы, понимая опасность тверского влияния,
ссорили русских князей, вызывали на соперничество, «разъединяли и
властвовали». В начале Х века разгорелась трагическая вражда Твери и
Москвы, часто жестокая, кровавая, которая подрывала силы измученной Руси.

В 1317 году на Тверь напала объединенная татаро-московская рать.
Тверские полки в битве у Бертенева одержали первую решительную победу. Но
вскоре тверской князь Михаил был вызван в Орду и там зверски убит. В 1327
году в Твери вспыхнуло народное восстание против завоевателей.
Последовавший за ним разгром города и княжества усилил роль Москвы. Тверь
жила, боролась, но поднимался город, который станет столицей Руси, ее
государственным и духовным средоточием.

«В то время как все русские окраины страдали от в врагов, маленькое
срединное Московское княжество оставалось безопасным, и со всех краев
Русской земли потянулись туда бояре и простые люди. Московские князьки,
братья Юрий и Иван Калита, смело, без оглядки и раздумья, пуская против
врагов все доступные средства, ставя в игру все, что могли поставить,
вступили в борьбу со старшими и сильнейшими княжествами за первенство, за
старшее Владимирское княжение и при содействии самой Орды отбили его у
соперников… По смерти Калиты Русь долго вспоминала его княжение, когда ей
впервые за сто лет рабства удалось вздохнуть свободно, и любила украшать
память этого князя благодарной легендой…» (В. О. Ключевекий).

Сын осторожного, домовитого Калиты звался уже Симеоном Гордым. В
княжение Калиты произошло со бытие, которое сделало Москву церковным
центром Руси. В 1326 году сюда переехал из Владимира митрополит Петр,
который перед смертью завещал похоронить себя в строящемся Успенском соборе
Кремля. «Именно в маленькой Москве, — напишет историк, — Петр прозрел тот
центр, который объединит земли русские, покончит с междоусобицами и
братоубийственными войнами…» По преданию, записанному древним книжником —
автором жития Петра, митрополит сказал Ивану Калите: «Град сей славен будет
во всех градах русских, и святители поживут в нем… » Уже во времена
Рублева эти слова звучали как сбывшееся пророчество. Московские
митрополиты, особенно старший современник художника — Алексей, много
способствовали впоследствии объединению Руси вокруг Москвы. Здесь вызрели и
определились силы для будущего освобождения от иноземного владычества.

Будущий великий художник родился в годы трудные, но усилия нескольких
поколений русских людей во многом изменили жизнь той эпохи, положили
основание грядущим историческим переменам. Многозначительным свидетельством
подъема народной жизни во всех областях — нравственной, культурной,
государственной — стало духовное движение, которое, и это тоже не случай
но, возникло в московских «пределах».

Внимание к личности человека, к «внутреннему деланию», серьезные
культурные интересы, идеал нестяжания, суровая трудовая жизнь делали
участников этого движения учителями жизни. Высокий авторитет и уважение
народа позволили многим из них стать «властителями душ» не одного поколения
русских людей и внести исключительно важный вклад в общенародное дело.
Именно из этой среды выйдет и великий художник Анд рей Рублев.

…В молчании истории об отдельных человеческих судьбах есть своя
закономерность. Мировоззрение тех времен ставило в судьбе человека
слиянность и сопричастность общности несравненно выше частного. Поэтому
личное неизбежно оказывалось погруженным в общее, и в многовековую жизнь
народа, и в судьбу поколения.

Со времен крещения Руси, не прерываясь и в самые тяжкие лета ее
истории, столетиями, из года в год, велось у нас по монастырям, по
княжеским и епископским дворам, а иногда просто при приходских церквах
летописание. Из записей, копившихся веками, составлялись летописные своды.
При чтении их происходит воскрешение из небытия живой жизни давно ушедших
поколений, звучит их подлинный голос…

В год, принятый теперь за дату рождения Рублева, московский летописец
писал о событии, которое будет иметь существенное значение в жизни
художника, так как именно «в лето 6868 (1360) прииде из Кыева на Москву
преосвященный митрополит Алексей». В этот же год митрополит Алексей положил
основание подмосковному Спасскому монастырю, где Рублеву суждено будет
монашествовать, писать иконы и фрески, умереть и здесь же быть погребенным.

В 1360 году на Руси неспокойно, и это неспокойствие происходит по
случаю «замятни» беспорядков в Золотой Орде. Ханы воюют между собой за
право первенства в ордынском царстве. Смена «царей» порождает княжеские
смуты на Руси, ибо великокняжеский титул и с ним право владения престольиым
городом Владимиром князья Северо-Восточной Руси должны каждый раз заново
получать у недолговечных ордынских властителей. Весной того же года «прииде
на царство Волжское некий царь с востока именем Хидырь, седе на царство и
дасть княжение великое князю Дмитрию Констянтиновичу Суздальскому… ни по
отчине, ни по дедине…». Это событие предвещает войну суздальцев с юным
московским князем Дмитрием Ивановичем, имеющим родовое право на великое
княжение. Люди ждут бедствий и разорений, которыми всегда сопровождаются
усобицы. Дважды за этот год летописец отмечает небесные явления. Ранней
весной «огнены зари явишася от востока, ходяши чрез небо к западу». А перед
этим, в декабре, вспоминает книжник, воспитанный на символическом
толковании разных природных явлений, был другой недобрый знак — луна
соделалась «аки темною кровью покровена на чистом небе»…

Нелегкий год для рождения великого русского художника избрали
позднейшие исследователи. Но не меньше ли скорбели бы и тревожились
родители за судьбу беззащитного, крохотного существа, появись он на свет
несколькими годами раньше? Однако и в 1350-х годах при благополучных
отношениях русских «с добрым царем Чжанибеком» великая была «истома» от
законных и самозваных ордынских «послов» и внутренних неустроений…

В 1361 году записано в летописях: «Велика замятня в Орде!». Хан убит
своим сыном, который на четвертый день после убийства «сел на царство», а
на седьмой день его царствования военачальник Мамай поднял мятеж и ушел
едва ли не со всей Ордой за Волгу. Появился самозванец именем Кальдибек,
выдававший себя за сына царя Чжанибека. В ордынских улусах начался страшный
голод. Русские князья, бывшие в Орде по вызову тамошних властителей,
ограблены и едва успели бежать на Русь. На следующий год московскому князю
Дмитрию удалось получить Владимирское великое княжение, но, чтобы вступить
во Владимир, ему пришлось готовиться к войне с суздальцами.

В 1362 году в местах, где жили родители Рублева, шла подготовка к
военным действиям. Московское войско подступило к Переславлю, а затем ко
Владимиру. К счастью, на этот раз усобица кончилась без кровопролития —
Дмитрий Константинович, не приняв боя, оста вил столицу и отошел к Суздалю.

После двухлетних тревог наступило время относительно спокойное, но в
1364 году разразилась страшная беда — в Нижнем Новгороде, а потом в
Переславле, Коломне и на Москве началась чума. «Прииде сея казнь, — с
чувством скорби повествует летопись, — и такое множество было мертвых, что
не успевали живые погребать их», «был мор велик и страшен, везде бо мертвии
в градах и в селах, в домах и у церквей. И туга и скорбь и плачь неутишим,
мало было живых, но вси мертвии… дворы многи пусты быша, а в иных один
остался или два, ли женеск пол, ли мужеск, или отроча мало…»

Какая сила сохранила тогда «малое отроча» — будущую славу русской
культуры? Миновала ли смертная язва его родной дом, или малым ребенком
пережил он смерть близких, нам уже никогда не узнать. Из летописей известно
только, что в следующем, 1365 году в сильную засуху сгорела дотла вся
Москва, за два часа «погоре весь город — без остатка», а наступившее лето
1366-е отмечено еще одним великим мором — чумой «во граде Москве и во всех
пределах его».

В конце IЗб0-х — начале 1379-х годов резко обострились давние
враждебные отношения Московского и Тверского княжеств. Кровопролитные
распри сопровождались разорениями, пожарами городов и сел, убийствами,
захватом в полон мирных жителей. Взаимные обиды были столь велики, что эта
междоусобица отмечена редкой жестокостью.

В начале зимы 1368 года в сторону московских владений двинулись ратью
объединенные войска всех литовских князей: «Ольгерд собра силу многу и
приде к Москве в силе тяжце», ибо к нему присоединились тверские и
смоленские полки.

Перейдя московский рубеж — границы княжества, «нача воевати порубежные
места, жещи и грабити, а люди сещи». За этими скупыми словами летописи
открывается картина великих страданий беззащитного населения сел и
маленьких городков — холодная зима, ограбленные и сожженные жилища,
изрубленные тела людей. Местные князья с малыми своими силами не могли
остановить огромное войско, но решительно выходили на битву. Литовцы
разбили на реке Тростне московский сторожевой полк, уничтожив почти все
войско. Ольгерд, не встречая уже никакого сопротивления, устремился к
Москве и осадил город.

После безуспешной трехдневной осады литовцы и союзные с ними русские
войска отступили от Москвы, предав огню посад и множество подмосковных сел,
пограбив монастыри и церкви. Подмосковное население или без жалостно
убивалось, или уводилось в плен. Правда, из сообщений летописи можно
понять, что многие жители успели разбежаться, но их имущество, дома — все
погибло. Это было разорение, подобного которому Московское княжество, по
словам летописца, не знало сорок один год, со времени последнего крупного
нашествия Орды в 1327 году.

Ответный поход москвичей на Тверь был не менее жесток и разорителен.
Не один год длилась война двух княжеств. Временные затишья лишь
подтверждали слова древнего летописца: «Мир стоит до рати, а рать до мира».
А поскольку «война без падших мертвых не бывает», братья по крови и вере
убивали друг друга, и невозможно было вырваться из кольца взаимных обид. Но
тем трагичней сознавались братоубийство и разделенность русских людей.

Жизнь открывалась перед ребенком во всей своей тяготе. Одной из
первых, непреложных реальностей была смерть. Моровые язвы и едва ли не
ежегодные войны научили понимать, «каков есть мрак тени смертной». Сама
действительность с ее неприкрытой и неприкрашенной данностью смерти не
могла не приводить к мысли о непрочности земного бытия, о тленности тех
нитей, из которых соткана ткань жизни…

Чтобы понять тогдашнее отношение к «общедательному долгу» смерти,
современному человеку нужно проделать некоторую мысленную «реставрацию»,
соотносящую жизнь и мировоззрение людей тех времен. Древние жития нередко
пишут об удивительных изменениях во взглядах взрослого человека,
пережившего смерть близких и утвердившегося в мысли о тщете земной жизни.

«Скоропадущая плоть наша, — сказано в «Изборнике», известном на Руси с
ХI века, ибо сегодня еще растем, а завтра гнием», В том же сборнике,
продолжая мысль о краткости земного поприща человека, книжник призывает:
«Смерть поминай всегда, да та память научит тя паче всех, како жить в малом
сем времени…» Сделайся с людьми кротким, голодного накорми, жаждущего
напои, находящегося в темнице посети, видишь беду человеческую –
посочувствуй.

С детских лет чуткая н внимательная душа мальчика видела и другую
сторону — человеческое добро и самоотверженность: терпение в скорбях,
созидательный труд, которые противостояли хаосу и разрушению. Вставали из
пепла города и села. Москва строила впервые каменные стены Кремля. Люди
помогали находившимся в болезни и немощи. Кто-то воспитывал многочисленных
сирот. И как верный знак того, что дух народа, его нравственная сила не
сломлены, живут и живут «не единым только хлебом», — созидались все новые и
новые церкви. Летописи тех лет упоминают лишь каменные строения как
наиболее заметные сооружения в деревянной тогдашней Руси. Но и эти
упоминания встречаются не однажды за год.

В 1365 году «Алексей, митрополит всея Руси, заложи церковь камену на
Москве бывшие чюдо в Хонех архангела Михаила, того же лето и кончана
бысть». Церковь, ставшая впоследствии собором кремлевского Чудова
монастыря, столь известного в истории нашей страны, привлекала к себе
всеобщее внимание не только красотой белокаменной постройки, иконами лучших
художников.

Среди преданий, записанных под 6 сентября в древних Прологах — книгах
для каждодневного чтения, есть рассказ многовековой давности о чуде,
случившемся в Малой Азии. В местности, называемой Хони, существовала
небольшая церковь, посвященная архангелу Михаилу.

В кремлевской церкви, посвященной «чуду в Хонех», рано или поздно
увидел Рублев большую храмовую икону с изображением этого предания:
крылатый архангел, который ударом жезла в землю отводит низвергающийся с
горы поток, направленный врагами христиан — язычниками в сторону одноглавой
церкви, напоминающей тогдашние русские белокаменные храмы.

Как многозначительное событие воспринято было на Руси освящение
московским митрополитом этого храма. Маленьким мальчиком мог слышать Рублев
разговоры взрослых о торжественном основании Чудовской церкви. Эти толки и
составляли насущные, живые веяния и интересы его современников. Древние
представления стано- вились способом осмысления сегодняшних и грядущих
событий. Издавна почитался на Руси архангел Михаил как «страж града»,
покровитель воинства и военачальников — князей, как защитник живых и
мертвых от злых, дьявольских сил. Потому именно и стояли у княжеских
дворов, в кремлях Твери, Нижнего Новгорода и Москвы архангельские соборы.

Построение в сердце тогдашней Москвы, в ее крепости, где жили великий
князь и московский и всея Руси митрополит, еще одной церкви в честь
архангела Михаила напоминало о том, что этот воевода небесных воинств
выступает хранителем от насилия иноверных. Сооружение Чудовской церкви
выражало надежду на его предстательство за русский народ перед лицом
насилия со стороны иноверцев. Из летописей видно, каким насущным уже в 1360-
е годы становилось неприятие иноверкой власти, как власти зла, как
постепенно делаются шаги для будущего благословения на борьбу с игом
иноверного народа. Осмысляя эту сторону национального движения, тогдашние
книжники не ограничиваются сведениями о случившемся на Руси. В поле их
внимания происходившее в далеких странах — на Кипре, в Египте, на Синае, но
волнующе близкое, ибо и там совершалось поругание и насилие над
порабощенными христианскими на родами. Московский летописец повествует об
этих жестоких гонениях.

А в тот, 1366 год на Руси узнали, что страдающие за принадлежность к
своим убеждениям и отеческим традициям христиане северной Африки и
Палестины не остались без помощи, которая пришла от Византии. Император
Иоанн отправил особое посольство с обещанием крупного выкупа при условии
прекращения гонений.

Интерес к событиям в далеких странах не был чем-то случайным, издревле
Русь осознавала себя и была частью того целого, которое называлось
православным Востоком и охватывало огромные территории от Африки и
Палестины до северных новгородских владений, включая в себя разные народы —
греков, грузин, румын, сербов, болгар, русских. Пройдет совсем немного лет
после описываемых нами событий, и обостренное переживание этого единства
станет определяющим свойством русской культуры, свойством, которое Рублеву
предстоит пережить и в своем творчестве переосмыслить.

Нельзя забывать, если мы задались целью по возможности восстановить
живую жизнь рублевской эпохи, о том, что перед изучающим далекое прошлое
историком открывается широчайший горизонт времен и событий. Он видит жизнь
прошедших поколений как бы с огромной высоты. Ему всего заметней движения,
особенно главнейшие, ибо с такой высоты «динамика» событий легче
воспринимается, чем «статика», — то, что устоялось давно и традиционно
существует. Современник же изучаемой эпохи знает и меньше и больше своего
историка. Он живет продолжением прошлого — настоящим, мало ведая о будущем.
Мир «статики» не менее решительно лепит сознание входящего в жизнь
человека, чем события, которыми встречает его современность. Традиции
созидают человека по мерке и образцу его предков, делая его не только
современником своей эпохи, но и клеточкой древнего живого тела — народа с
его вековыми обычаями и свычаями.

Читая летописи, трудно представить себе человека тех времен вне
трагического мироощущения, напряженных, суровых переживаний. Тихий свет,
ясный созерцательный покой творений Рублева — современника этих событий —
заставляют очень серьезно задуматься о том, как непросто бывает соотношение
искусства и действительности.

Конечно, могли быть и бывали исключения, но в культуре, где огромную
роль играли предание и традиция, где одной из основных добродетелей и
обязанностей было послушание родителям, это обобщение обладало большой
долей вероятности. Следуя ему, мы тоже можем предположить, что личными
своими качествами Рублев во многом обязан отчему дому. Тихим, скромным и
незлобивым человеком, предельно искренним в своих убеждениях, рисует
«преподобного» Андрея предание. Этот же образ складывается при восприятии
его произведений. Темперамент художника тих и созерцателен, отношение его к
человеку мягко и любовно. Безусловно, многое было взращено в себе Рубленым
в течение всей жизни. Но основанием не могли не быть те свойства, которые
вложены в него простыми русскими людьми — неведомой по имени матерью и
неведомым отцом, которого, возможно, звали Иваном…

До наших дней дошло древнее исчисление человеческого возраста, когда
первые три его периода считаются отрезками времени по семь лет. Достигши
семилетнего возраста, ребенок становится на следующее семилетие отроком,
потом — еще на одну седмицу годов — юношей. Отрочество — время первых
трудов, обучения и все более и более сознательного приобщения к том
ценностям, которыми живет общество взрослых людей. В это же время обычно
происходит выявление способностей человека, поворот интересов к будущему
роду занятий.

Этого отсчета на седмицы лет придерживались и в древней Руси. Правда,
при попытке представить себе, как проходило отрочество Рублева, следует
сделать одну существенную оговорку. Суровая жизнь тех времен не допускала,
чтобы детские и отроческие годы затягивались в счастливой беззаботности.
Человек взрослел много раньше, чем в более благополучные и благоустроенные
эпохи. Древнерусские летописи повествуют о совсем юных князьях, в
шестнадцать лет уже мужественных в сражениях. В монастырях тех лет нередко
прислушивались к советам опытных «старцев», коим не исполнилось и тридцати
лет. Житийная русская литература знает свидетельства о сознательном
вступления на иноческий путь двенадцатилетних отроков. И само общенародное
воззрение на жизнь учило не бояться с ранних лет испытаний и тягот, не
терять в суровом жизненном сражении ни единого мига, ибо он может оказаться
последним. Не считалось дурным и приобщение детей к труду вместе со
взрослыми. Нелегкая работа ради насущного хлеба рано становилась уделом
ребенка из крестьянской и ремесленной среды. Достаток простого человека тех
времен не был велик. Разоряли междоусобные войны, частые пожары, эпидемии.
А плоды нелегкого труда и дары благодатной и богатой природы в значительной
своей части шли на ясак — изнурительную дань Орде. В иные годы эта дань
была почти непосильной. «Того же лета, отмечал время от времени летописец,
— бысть дань велика, тогда и золотом давали в Орду…»

Отрочество Рублева приходится на вторую половину 1360-х годов. Внешние
события, пришедшиеся на те годы, легко проследить по летописям. Остался
позади «мор велик» — эпидемия 1366 года, пережита была иная, не менее
великая «беда и истома» — Ольгердово нашествие на московские пределы. Но
продолжались распри Московского и Тверского княжеств. То тверичи, то
московская рать воевали грады, волости и села. Сжигались селения, людей
уводили в полон…

Миновал голод 1371 года. Летописец особо выделил тогда два события.
Зимой, 30 декабря, у великого князя Дмитрия Ивановича и княгини его Евдокии
родился сын Василий. Через три десятка лет Рублеву предстоит встречаться и
знаться с князем Василием Дмитриевичем, работать по его заказу в дворцовой
Благовещенской церкви на Москве.

И другая в то лето москвичам радость — победа над рязанским князем Олегом.
Рассказ об этом летописца исполнен иронии. Как будто книжник услышал его в
толпе, на площади, из насмешливых народных толков о побежденном противнике:
«Рязанцы же суровы суще человецы, свирепы и высокоумны, полоумные людищи,
взгордешеся величанием…» Враги москвичей якобы не взяли даже с собой
оружия, а только веревки, чтобы связывать пленных, говоря между собой: «не
емлем собе ни щит, ни копия, ни иного которого оружия, но токмо емлем с
собою едины ужища (веревки)… изымавши москвичь, было бы чем вязати,
понеже суть слабы и страшливы и не крепцы…»

В этой и других записях московской летописи в те годы все более
определенно начинает звучать один мотив — мысль о праведном деле Москвы,
правде княжества, которое и миром и силою объединяет вокруг себя
разобщенную Русь. Собственные победы москвичи объясняют не силой, а именно
правдой, правотой своей задачи.

Москвичи осуждают ненужную жестокость тверичей по отношению к
разгромленному Торжку. В 1373 году тверские войска не решаются,
встретившись с московским напасть на них первыми. И воеводы князя Дмитрия
не берут на себя ответственность начать кровопролитие. Оба воинства,
простояв друг против друга несколько дней, «вземши мир межи себе,
разыдошася розно».

Каким-то новым, свежим дуновением еще неопределенной, но радостной
надежды повеяло со страниц летописей. События одно другого
знаменательней… «Того же лета Новгородцы Нижнего Новагорода побиша послов
Мамаевых, а с ними убиша Татар полторы тысящи, а старейшину их именем
Сарайку руками яша и приведоша в Новгород с его дружиною».

Наступила осень 1374 года…

В условном исчислении рублевской жизни это последний год его
отрочества. Третий сын, Юрий, родился у московского великого князя. Это имя
навсегда будет связано с одной из важных загадок в творческой биографии
художника.

Самым заметным событием в Московском княжестве было в тот год
укрепление, а в сущности, новое рождение города Серпухова. Малый,
захолустный городок на Оке, у южных границ княжества, беззащитно прозябал у
самой дороги, что вела из Орды к Москве. В числе иных мелких владений по
притокам Клязьмы и в верховьях Оки Серпухов достался в удел младшему в
московском княжеском доме — Владимиру Андреевичу, двоюродному брату
великого князя Дмитрия Ивановича. Владимир Андреевич, которому едва
исполнился тогда двадцать один год, делает из Серпухова город-крепость. Со
стройкой, видимо, торопятся. Время благоприятное, Орда занята своими
распрями и в московских пределах не показывается. Ханское посольство,
прибывшее в Нижний Новгород, арестовывают и содержат так, чтобы никто из
послан- ных не мог сообщить о происходящем на Руси. В Серпухове каменное
строительство откладывают до лучших времен. Однако укрепления строят
серьезные, неприступные, «в едином дубу» — из мощных дубовых кряжей.
Жителям Серпухова и тем, кто пожелает в этом городе поселиться, князь
оказывает помощь и наделяет особыми правами — «живущим же ту человеком и
приходящим жити подасть многу волю и льготу».

В отчину Владимира Андреевича входило еще одно владение — небольшой
городок поприщах в сорока от Москвы, при дороге, что вела от стольного
града на север, к Переславлю-Залесскому. Располагался он в глухих, по-
северному уже суровых лесах у излучины реки Пажи. Имя городку — Радонеж.
Скудные пажити, редкие деревеньки среди еловых лесов и чернолесья,
болотины, малые, несудоходные речки. Но местоположение городка веселое,
радостное — высоко на приречной крутизне. Если взглянуть с городских
укреплений окрест, сколько видно глазу, во весь окоем зеленое море лесов,
неширокая серая лента пробирающейся среди зарослей речки, и дорога в более
обширные и богатые города. Градские стены и башни на земляных валах, ворота
крепости, церковь во имя Преображения, дом княжого наместника, избы да
усадьбы на посаде — все рубленое, деревянное… Города с названием Радонеж
сейчас не найти на географических картах. Он давно уже исчез с лица земли.
На месте былого посада ныне расположено село Городок. В сохранившихся
земляных валах городской крепости теперь старое сельское кладбище. Радонеж
разделил судьбу очень многих древнерусских городов, имена которых можно
отыскать лишь в старинных документах и на страницах летописей.

Лет за тридцать до описываемых событий, в начале сороковых годов ХIV
столетия, житель Радонежа двадцатилетний боярский сын Варфоломей основал
верстах в десяти от этого города в безлюдной лесной чащобе монастырь —
пустынь во имя Троицы. Став монахом, он принял имя Сергий. Впоследствии
собравшаяся здесь монастырская братия избрала его своим игуменом. По
близлежащему городку, в «пределы»» которого входила Троице-Сергиева
обитель, и сам ее основатель получил прозвание Радонежского.

В отроческие годы Рублева Сергий, человек уже зрелого возраста, был
хорошо известен на Руси. Троицкого игумена знали и уважали в народе, от
простого люда до митрополита и великого московского князя. Но будущий
художник не мог тогда предположить, что это имя так много будет значить в
его судьбе и творчестве. Не ведал Рублев и того, что придется ему пожить в
Троицком монастыре, писать там иконы. И даже самому в памяти потомков
называться иногда «Андреем Радонежским иконописцем». «Радонежским» не по
происхождению, но по работе своей в обители Сергия.

А в тот самый 1374 год князь Владимир Андреевич, укрепляя и заселяя
пограничный Серпухов, решил устроить здесь монастырь. На крутой горе над
Окой, на месте, которое в Серпухове издавна называли Высоким, решено было
ставить стены, храмы и кельи. Летом торжественно закладывали монастырский
храм. Освятить место для не го князь пригласил Сергия Радонежского.
Согласие почитаемого в народе игумена и его отшествие в неближний по тем
временам путь было событием заметным и немаловажным. На нем подробно
останавливаются московские летописи: «Тогда же той благоверный князь
Владимир помысли в сердце своем церковь воздвигнути в отчине своей в
Серпохове на Высоком и обитель ту воздвигнути и монастырь устроити. И посла
со многою мольбою по преподобного игумена Сергия, иже есть в отчине его в
Радонежи, дабы пришед, благословил место оно». Сергий же «не презри моленья
его, ни мало ослушался, ни по- медли, но с многим тщанием иде…». Это
«многое тщание» Сергия говорит о том, какое большое значение придавалось
Серпухову, который вскоре станет одним из самых значительных городов-
крепостей Московской Руси. Знаменитый игумен по просьбе князя Владимира
поставил во главе серпуховского Зачатьевского монастыря своего ученика
Афанасия. То был человек редких и больших дарований — «искусный и
разумный», как особо подчеркивает летописец. С его приходом из радонежских
лесов «на Высокое» надолго установится связь двух монастырей. Здесь будет
некоторое время жить монах Никон — ученик Сергия и будущий духовный
наставник Андрея Рублева. Впоследствии в Серпухове и соседней Коломне
станут работать выдающиеся художники. Это совпадет с годами, когда
происходило становление Рублева как мастера. Без сомнения, художник бывал в
Серпухове. И с самим Владимиром Андреевичем, серпуховским и радонежским
князем, Рублев был знаком. Этот князь будет жить в Москве, в своем
кремлевском «дворе» как раз в то время, в 1405 году, когда чернец Андрей
начнет работу в придворной церкви его племянника — великого князя Василия.

Тогда, на пороге юности, не ведая о будущем, Рублев делал, быть может,
первые шаги в художестве или скорее всего лишь только помышлял об этом. А
судьба между тем уже готовила, очерчивала для него круг, по-древнерусски —
«коло», людей, мест, будущих работ — то «коло житейское» в которое ему
предстояло войти в свои времена и сроки.

На отроческие годы приходится и постепенное вхождение в особый мир —
мир книжного слова…

На русских житийных иконах довольно часто изображается отдание «в
научение», первое приведение к учителю. Приобщение к книжной грамоте
мыслилосъ в ряду важнейших событий в жизни человека. Иконописцы рисуют эту
сцену обычно так: на седалище прямо восседает пожилой монах-учитель, перед
которым в почтительных позах стоят пришедшие — присмиревший отрок, а за ним
родители. Взволнованная мать наклоняется над своим детищем, отец стоит
прямо, он более спокоен, сдержан… Всматриваясь в эти изображения ХIV
века, легко представить себе, как отдавали «в научение» отрока Руб- лева,
как стоял он, робея, в светлой до колен рубашке, в узких, облегающих
портах, коротко остриженный.

Картину обучения грамоте в ту эпоху можно восстановить и по нескольким
сохранившимся миниатюрам ХVI—ХVII веков, на которых изображен урок в древне-
русской школе. За столом несколько прилежно занимающихся учеников. Их
совсем немного, всего пять-шесть мальчиков разного возраста. Во главе стола
все тот же монах-учитель. Вот так, в небольшом обществе сотоварищей, в
неторопливой, почти домашней обстановке и Рублев складывал первые свои
слоги и учился сначала медленному, а потом все более беглому и осмысленному
чтению по Псалтыри. Так оно неотменно и происходило с той разницей, что
первым его учителем мог быть не обязательно монах, и даже скорее всего он
начал учиться грамоте у клирика близлежащей церкви, а то и просто у
мирского книжного человека.

Уровень грамотности в ХIV—ХV веках, особенно среди мужчин, был
достаточно высок. Простая обиходная переписка — послать при случае грамотку
ближнему или дальнему человеку — была распространена повсеместно и в разных
слоях общества. При отсутствии бумаги использовали бересту — материал
мягкий, удобный для начертания букв твердым писалом, а главное, всем
доступный. В наши дни следы обыденной этой письменности более всего
сохранились в Новгороде. Болотистая почва там надежно хранит, не дает
сгнить выброшенным много веков тому назад берестяным письмам, которые
сейчас тщательно ищут археологи. Но незамысловатой этой почтой
пользовались, как теперь достоверно под твердили находки, и в других
городах — Старой Руссе, Пскове, Опочке. Появились сведения о подобных
грамотах в Твери. Скорее всего и на Московской Руси простые люди
пересылались берестяными грамотками. При нужде, правда, в случаях особых,
исключительных, здесь использовали лесной этот «пергамент» и на более
серьезные нужды. Древнее предание в Троице-Сергиевом монастыре сохранило
память, как в первые годы существования обители при крайней скудости и
бедности монахи писали на бересте книги и служили по ним.

Но подлинными сокровищницами книжного слова — этой памяти истории,
хранилищами опыта и мудрости столетий становились, по распространенному
названию тех времен, «книжницы». Зачастую это были одновременно и
библиотеки и мастерские по переписке и художественному украшению рукописей.
Книжницы имелись при княжеских и епископских дворах, в монастырях.
Хранились тут писанные на пергаменте и бумаге, про- стые и дивно
изукрашенные, не только славянские, но в греческие книги. В ХIV столетии
славен был по всей Северо-Восточной Руси «Григорьевский затвор» в Ростове,
где ученые монахи занимались переводами с греческого. Жаждущих настоящего,
углубленного книжного знания в такие вот места и вела жизненная дорога.

Книга, вещь немалоценная, в личной собственности простого человека тех
времен была редкостью. Но определенное их число имелось при каждой церкви.
Это были не только служебные, но и «четьи», предназначавшиеся для чтения
рукописи, доступные причту, грамотным прихожанам. Однако основной способ,
каким книжное слово становилось достоянием большинства, — устное его
провозглашение в церковном пении и чтении. Именно это чтение стало первыми
«вратами учености» для юного Рублева. Постепенно восприятие знакомого с
детства из года в год раскрывалось, дополнялось личным общением с книгой.

Отношение средневекового человека к книжному слову во многом было
иным, чем в позднейшие времена. На много столетий русский народ сохранил
доверие и особое уважение к книге, книжному слову. Корни такого отношения
уходят в средневековье, ко времени первых веков существования славянской
письменности. Мир книги для того времени — мир абсолютной этической
ценности. Книга учительна, она указывает дорогу, наставляет на жизненное
«делание». Важно не только узнать, но и поступить по истине. Учение и
жизненный путь неотделимы — вот тогдашний идеал познания: «Блаженны
слышавшие и сотворившие». Следование книжному учению спасает, вводит в
вечность.

Книга воспитывала сознание, вводила в традицию, в жизнь «прежних
родов» для будущего художника, который все более и более присматривался,
приникал к творениям изобразительного мастерства, открывалось единство
слова и изображения. На иконах и фресках, в шитье и литье, в резьбе и
чеканке он видел то же самое, о чем повествуется в книгах. С изображений
смотрели на него люди с книгами и свитками в руках. На их раскрытых
страницах начертаны слова. Они тоже рассказывали, тоже учили, эти
изображения. В творениях живописи оживали, загораясь и зацветая в движениях
и красках, недавно слышанные и пережитые повествования, возникали лица и
деяния людей, знакомых уже из чтения. Не ведая книг, и не понять, что за
события свершаются, что за люди внимательно и строго смотрят на тебя. Когда
и чем они жили, почему столетиями хранится их память в поколениях людских?

Можно утверждать определенно: тяга к искусству отрока Рублева не могла
происходить в отрыве от книжных влечений. Одна из главных особенностей
культуры той эпохи — взаимопроникновение, гармония между словом и
изображением и, следовательно, «постоянная внутренняя связь интересов
художественных и литературных» (Ф. И. Буслаев).

С юных лет и для Рублева время распределялось по кругу, годовому
«колу» праздников. Посвященные событиям или отдельным лицам, повторяющиеся
ежегодно в определенный срок, они воспринимались как знак преодоления
времени, знамение того, что время «прозрачно» перед вечным, неизменным. В
личном и общественном быту древней Руси праздники занимали исключительное
место. В культурном смысле праздник был средоточием различных видов
искусств. В едином, слитом торжестве здесь звучало чтение и пение,
происходило символически значимое действо в осмысленном архитектурой
пространстве, наполненном разнообразными творениями изобразительного
художества. Но в празднике было и нечто более значительное — осмысление
длящейся жизни во времени и в отношении к вечности.

С юных лет видел Рублев одни и те же изображения. Ежегодно наступало
время особенно внимательно, проникновенно отнестись к каждому из них. В
будущем и ему самому придется создавать те же образы, вкладывать в исконные
темы опыт своего осмысления их и переживания. Календарь-святцы пронизывал
собой весь народный быт, определял время труда и отдыха, радости и
покаяния, указывал сроки потребления или запрещения той или иной пищи. По
нему копил свои приметы, устанавливал сроки работ народный
сельскохозяйственный календарь. Соотносясь с праздниками, сеяли и собирали
урожай, метили время охотничьих промыслов и рыбных ловель, бортничали,
собирали лесные дары. Неотменное, как чередование времен года, «коло»
праздников давало сознание устойчивости бытия, порядок которого может
измениться лишь «в конце времен», в вечности.

Разумное это «коло» противопоставлено было изменчивому колесу судьбы с
неожиданными, трагическими его поворотами, играми случая, о котором были
сказаны пронзительно-горькие слова в одной переведенной с греческого
рукописи: «Таковы ти суть твои игры — игрече, коло житейское…»

При осмыслении этих наиболее темных для биографа Рублева лет встают
перед нашим сознанием такие об разы:

Тихий и скромный отрок за книгой…

С обнаженной головой, в светлой холщовой одежде, стоит он перед ликами
икон, всматривается в них…

То беспокойные, то затишные, идут над Русью годы,

Настала пора для юного Рублева начать обучение основам иконописного
искусства. С определенной долей вероятности можно выделить тот отрезок
времени, на который пришлось столь значительное в его жизни событие. Для
этого, основываясь на документах и сведениях, которые дошли до нас от
разных периодов русского средневековья, следует представить, как поставлено
было в те времена дело обучения художеству, каковы были взгляды той эпохи
на искусство.

В современном нам искусствоведении общепринятой стала мысль, что
сложение Рублева как самостоятельного, со своим стилем и художественным
лицом мастера относится к 1390-м годам. Это согласуется и с приблизительной
датой его рождения — около 1360 года. Тридцатилетие на Руси в ту эпоху
считалось порой зрелости, полноты человеческой личности. Оно имело значение
и для общественной оценки человека, давало, например, право для получения
священнического сана. Можно пред положить, что с наступлением тридцатилетия
и в среде иконописцев талантливому, с вызревшим мастерством художнику
полагалось давать дорогу к самостоятельному творчеству. Но к этому возрасту
он должен был пройти все стадии обучения и затем какое-то время поработать,
чтобы обрести собственный голос.

Взаимоотношения учителей и учеников во все времена были одной из
важнейших сторон жизни и развития искусства. Взгляд древней Руси на эти
отношения способен прояснить один подлинный документ. Правда, он относится
к более позднему времени, к середине ХVI века. Но в нем впервые определен в
слове многовековой педагогический опыт художественных дружин. Это текст
одной из глав так называемого «Стоглава» — сборника постановлений русского
церковного собора 1551 года. В нем есть мёсто, посвященное отношению
художника к своему ученику. Как и всякий человек, учитель мог допустить
ошибку, «некое прегрешение», которое при условии раскаяния ему, как и
всякому, прощалось и от пускалось. Но не подлежащим прощению «смертным
грехом», ведущим к гибели и муке в вечности, считалось, если учитель
сознательно утаит от ученика что-либо из своих знаний и умений или скроет
его талант, станет из зависти приуменьшать и унижать его. Перенесение
отношений в дружине в область этическую объясняется средневековым
пониманием художественного творчества как особого служения. Художник —
«творец святыни» имел определенные этические обязательства перед своей
профессией. Иконником не мог быть согласно тому же «Стоглаву» убийца,
сквернослов, заносчивый, драчливый, грубый или нечестный человек.
Разумеется, это идеальный образ. Вероятно, могли быть те или иные
отступления от идеала, но сам идеал был неотменим и оказывал тем самым
созидающее нравственное действие на общую атмосферу и характер отношений
художников друг к другу и других людей к ним. «Святое ремесло» определяло и
место художника в обществе. Ему оказывали почет не меньший, чем носителям
священного сана.

Все эти сведения объясняют жизнь среды, куда в юные годы попал Рублев.
Принятый в содружество художников, он возрастал в ней, и можно не
сомневаться в том, что среда эта не погубила и не унизила его талант, но,
напротив, положила основание его искусству. От дружины многое зависело в
развитии и направлении его мировоззрения и личных качеств.

В 1340-х годах в Кремле одновременно работали три группы художников.
Помимо греческих мастеров митрополита Феогноста — «феогностовых греков»,
летописец упоминает две русские дружины. Первая из них, великокняжеская,
возглавлялась четырьмя мастерами — Захарией, Иосифом, Дионисием и Николаем,
во второй работали Семен и Иван, а «мастером старейшина Гойтан». После 1346
до 1379 года в летописи исчезают какие- либо упоминания не только об этих
мастерах, но вообще об украшении церквей в московских пределах. Создается
впечатление, что в эти напряженные годы перед Куликовской битвой было не до
искусства. Строились крепостные сооружения, собирались силы и средства на
иные нужды. Но при внимательном изучении письменности тех лет становится
ясно — художественная жизнь в Москве не оскудевала. У упомянутых русских
художников были две дружины, в которых трудились мастера разных поколений,
подрастали ученики, составлялись новые творческие содружества.

Работ, больших и малых, на Москве и в ее окрестностях им хватало. В
1362 году кому-то пришлось украшать каменную церковь Владычного монастыря в
Серпухове, а три года спустя собор кремлевского Чудова. В записи о
построении белокаменной этой церкви летописец ни словом не обмолвился о ее
украшении. Но позже, повествуя под 1378 годом о смерти митрополита Алексея,
в числе иных его трудов и заслуг «перед всею землею Русскою» летопись
вспоминает, как он «постави на Москве и церковь камену во имя святого
архангела Михаила, честнаго его чуда дюже украси иконами и книгами и сосуды
священными и просто рещи, всякими церковными узорочьи». Из этой краткой
записи видно, сколько художников разного рукомесла здесь трудилось —
зодчие, иконники, писцы и, возможно, миниатюристы, золотых дел мастера —
литейщики, чеканщики. И за молчанием летописей о художественных работах
можно увидеть, что они не прекращались. Летописцы упоминали, за редким
исключением, лишь о каменных храмах. Но Москва с немалым числом церквей в
городе, на посадах и монастырях была деревянной. За эти тридцать с
небольшим лет она многократно горела. В 1354 году здесь «погоре кремник
весь, церквей сгоре тринадцать». В 1365 году «погоре посад весь и Кремль и
Заречье». В 1368-м, в литовское нашествие, Ольгерд на московской земле
«монастыри и церкви попали». При обилии леса и быстром способе
строительства сгоревшее очень быстро, в тот же год, восстанавливалось. Но
вместе с церквами часто сгорали утварь, иконы. И эти потери надо было
восполнять не только в самой Москве — соборы небольших подмосковных городов
и монастырей, наконец, храмы многочисленных сел — все это украшалось,
поновлялось, при потерях воссоздавалось вновь.

В одну из таких дружин, большую столичную или более скромную, малую, и
пришел «искать научения» юный Рублев.

Московские художники тех лет, и это надо особенно подчеркнуть, были в
основном иконниками. Мастерство стенного письма ни процветать, ни получить
здесь большого развития не могло. После подъема сороковых годов, когда при
росписях московских храмов москвичи утверждались советами многоопытных во
фресковом искусстве греков, здесь был построен только один каменный храм —
в Чудове монастыре.

Московскому искусству, которое развивалось в единстве с традиционной
деревянной архитектурой Залесской Руси, явно не хватало опытных мастеров —
стенописцев. Но до поры до времени Москва обходилась «своими мастеры».

Дружина была для Рублёва школой не только мастерства, она стала
средой, в которой созидалось его мировоззрение, происходило приобщение к
культуре со своим отсчётом и пониманием жизненных ценностей.

Где-то вскоре после Куликовской битвы на горизонте московского
искусства появится значительный художник, знаменитый грек Феофан. Судьба
сведет пути Рублева и Феофана. В будущем им предстоит работать в одной
дружине. Жизнь и труды Феофана на Руси достаточно подробно отражены в
современных ему письменных источниках. Это были не только упоминания о его
работах в новгородских и московских летописях. Сохранился драгоценный
документ, письмо-воспоминание о Феофане его друга, замечательного русского
писателя Епифания, инока Троице-Сергиева монастыря, прозывавшегося у совре-
менников Премудрым.

Известия летописей, живые, яркие воспоминания Епифания, сохранившиеся
до наших дней фрески и иконы Феофана — все это вместе позволяет представить
облик незаурядного человека и великого художника, который немало значил в
творческой судьбе Рублева. Феофан появился на Руси в конце семидесятых
годов ХIV столетия уже зрелым мастером. Очевидно, с его собственных слов
Епифаний перечисляет местности, где греческий художник работал до своего
приезда в Новгород: Константинополь, остров Халки, Галата, Кафа — нынешняя
Феодосия в Крыму.

Летом 1382 года Москва внезапно подверглась страшному разорению от
набега ордынского «царя» Тохтамыша. Разорение Москвы от Тохтамыша
воспринято было тогда как историческая катастрофа. «Преже бе велик и чуден
град, — скорбит летописец, — и многое множество людей бяше в нем… В се же
время изменися доброта его и отыде слава его…»

Москва скоро оправится, оживет. Но в ту осень город был пуст. Пепелища
на месте улиц, выгоревшие изнутри, почерневшие каменные храмы, наполненные
трупами. «И не бе в них пения, ни звоненья, никого же приходяща к ним…
никого же в граде осталося, но бе пусто в нем…»

Вряд ли и Рублев мог находиться тогда в Москве. По данным летописей, к
лету 1382 года, еще до нашествия ордынцев, была достроена рухнувшая за два
года перед тем Успенская церковь в Коломне. Его дружина могла работать там
в то лето. Пограничная Коломна раньше других получила вести о надвигающейся
опасности. Епископ Герасим уехал на время в Новгород. Вполне возможно, что
иконописцы последовали за ним или через Москву двинулись на север, к Твери,
Вологде — Дмитрий Донской с семьей спасался в Костроме, Владимир Андреевич
переживал беду в Волоке Ламском.

Маловероятно, что непосредственно после 1382 года разоренная Москва
могла вести большие художественные работы. Но через десять лет они
возобновляются. В 1392 году расписывается Успенский собор в Коломне —
«подписана бысть на Коломне церковь камена Успение Богородици юже созда
князь Дмитрий Ивановичь дотоле еще за десять лет». Возможно, для этой
росписи приглашен был и Феофан. Работы в очень большом по тем временам
храме собрали многих, если не всех, московских мастеров. Среди них должен
был трудиться и Рублев, чей талант и умение вызревали, крепли.

Много событий произошло за десятилетие со времени последнего разорения
Москвы. Не было уже в живых Дмитрия Донского. Он скончался тридцати девяти
лет от роду в 1389 году. «Самодержцем всея Русския земли», отраслью
многоплодной от корня ее «собирателей» на зван был великий князь в
посмертной о нем повести. Поминались его победы над «погаными». Заступником
русских людей «и избавителем от всех злых, находящих на нас», остался он в
народной памяти.

А осенью 1392 года, когда уже зацвела нежными цветами стенопись
коломенского храма, еще одна горькая весть облетела московские пределы.
Умер Сергий Радонежский. Уходили люди той, ставшей уже историей героической
эпохи.

Коломенская церковь Успения была для Московского княжества особенной,
памятной. «Возможно, — считает современный исследователь Н.Н. Воронин, —
что поводом к ее закладке было торжество первой победы над монголами на
реке Боже (к югу от Коломны) 11 августа 1378 года, незадолго до праздника
Успения. Разрушение Успенского собора в 1380 году коснулось, очевидно, лишь
его верха, так как оно не помешало князю Дмитрию молиться в соборе перед
походом на Куликово поле. Храм был восстановлен вскоре после Куликовской
битвы».

Создание этого храма для многих поколений русских людей связалось с
донским побоищем. В документах ХVI века церковь так и звалась Успенской
Донской. Здесь был придел в честь Дмитрия Солунского — тезоименита великого
князя, мученика, который во многих странах почитался покровителем воинов,
сражающихся за христианскую веру. Теперь на месте церкви времен Дмитрия
донского в Коломенском кремле стоит обширный собор, построенный в ХVII
веке. Первоначальная церковь была, по слову видевшего ее иностранного
путешественника, «весьма величественна и высока». Была она сложена из
белоснежных известковых блоков, торжественно возносились ввысь три ее
главы.

Росписи храма не сохранились, но здесь, по преданию, находилась икона
донской Богоматери. Впоследствии она попала в придворный Благовещенский
собор Московского Кремля. В наше время донская икона украшает собрание
древнерусской живописи Третьяковской галереи. О ней спорят исследователи,
но при всех оттенках мнений остается нечто общее в воззрениях науки на это
выдающееся произведение — оно тесно связывается с кругом Феофана. Спорным
остается, написана ли икона самим греком или — это предположение всего
более вероятно — создана мастером из его окружения. Ласковое выражение лица
Марии, внутренняя теплота образов пленили современников. Художники из
мастерской Феофана заговорили в этом произведении иным языком, чем в
Новгороде, выразили иные настроения — надежды и покоя. Если начинающим
мастером Рублев уже работал в IЗ90-х годах в Коломне, образ донской открыл
ему многое…

С середины девяностых годов московские летописи начинают упоминать
Феофана, который работал тогда в кремлевских храмах. Первая такая запись
относится к 1395 году: «Июня в 4 день, в четверг, как обедню починают,
начата бьтсть подписывати новая церковь каменная на Москве Рождество святыя
Богородицы, а мастеры бяху Феофан иконник Гречин философ, да Семен Черный и
ученицы их».

Среди безымянных учеников был, вероятно, Рублен. «Такое предположение
не покажется смелым, не по требует даже особых доказательств» (М. Н.
Тихомиров). Через десять лет Рублев станет уже в Феофановой дружине
мастером, будет трудиться вместе со своим бывшим учителем в том же Кремле.

«По всему складу своего характера Рублёв был полной противоположностью
Феофана. Феофан живой, общительный, подвижный, был полон потребности
воздействовать, убеждать, волновать. Рублев был сосредоточен, погружен в
себя, немного робок, но настойчив в исканиях и в сердце своем хранил тот
жар, который тем больше согревает, чем глубже он запрятан. Свидетель
предзакатной вспышки Византии, Феофан вынужден был покинуть родину и
чувствовал себя на чужбине немного отщепенцем. Рублев жил более дельной и
здоровой жизнью, вместе со своим народом, вступившим на широкий путь
исторической жизни» (М. В. Алпатов). Да, Рублев был человеком иного, чем
Феофан, склада, но главное, чему научился он у греческого мастера, это
огромная свобода в переживании традиции, живое, свое отношение к искусству,
его «разумной доброте».

В конце XIV или в первые годы XV века в Москве сложилась целая школа
художественного украшения рукописей. Родоначальником её признаётся всё тот
же Феофан. Возможно, что наиболее определённый вклад Рублёв внёс в создание
миниатюр и заставок Евангелия Хитрово. Ему приписывается изображение ангела
– символ евангелиста Матфея. По-видимому, Рублёвым же написаны некоторые из
буквиц в виде растений, животных и птиц в этой книге. «Своеобразие и
обаяние стиля Рублёва в этом произведении проявилось вполне; гармония и
светлость нежных холодноватых красок, как бы излучающих свет, глубоко
человечная задушевность образов, приверженность к композиции в круге,
свободная грация и ритм, достойные искусства древних греков, трогательное
внимание к миру животных и растений.

Особенно близок ангел в Евангелии Хитрово к будущим рублевским фрескам 1408
года во Владимире. Образы этой фресковой росписи принято называть «родными
братьями и сестрами»миниатюр и заставок Евангелия. 1380—1390-е годы — время
сначала обучения, а затем и созревания Рублева как самостоятельного
художника. В эти же годы произошло поворотное событие в его жизни. Рублев
стал монахом.

В 1405 году он участвует с Феофаном Греком и «старцем Прохором с
Городца» в убранстве Благовещенского собора в Москве. В храме сохранились
только два яруса иконостаса: деисусный чин и изображения праздников.
Рублеву принадлежат семь икон праздничного ряда: «Благовещение»,
«Крещение», «Рождество Христово», «Сретение», «Преображение», «Воскрешение
Лазаря», «Вход в Иерусалим». От работ других мастеров они отличаются
мягкостью, гармоничностью настроения. В изображении евангельских сцен
мастер вносит особую интимность чувств, одухотворенность, человеческое
тепло. Большой эмоциональностью, утонченной красотой отличается колорит
икон: легкие нежные цвета пейзажа звучат аккомпанементом к более
интенсивным и разнообразным тонам одежд.
Единственное из сохранившихся бесспорное произведение Рублева — икона
«Троица» (1420-е годы, Третьяковская галерея). В совершенной художественной
форме мастер выразил в ней одно из самых сложных понятий христианской
религии о триединстве Бога. «Троица» принесла Рублеву особую славу.
Историческая канва рублевского шедевра — “Троицы” — библейская легенда о
явлении бога Аврааму и его жене Сарре под видом трех мужей; об угощении,
приготовленном для них пожилыми супругами под сенью дуба и состоявшем из
золотого тельца, лепешек, молока и сливок; о предсказанном Аврааму рождении
сына.

В основе философского замысла “Троицы” — мысль о могущественной
всепобеждающей силе любви как сокровеннейшей человеческой сущности,
раскрытие которой служит реальным залогом осуществления единства
человечества. Художественное совершенство, с которым эта общечеловеческая
идея выражена Рублевым в символических образах средневековой живописи,
ставит икону “Троица” в ряд бессмертных творений мирового искусства.

В иконе Рублева отброшены все бытовые подробности библейского
повествования, затрудняющие восприятие этой философской идеи. Смысловой и
композиционный центр иконы — чаша с головой закланного тельца,
символизировавшего жертвенный подвиг Христа. Трапеза, на которой стоит
чаша, — прообраз “гроба господня”. Чашу благословляет ангел, олицетворяющий
Сына. В молчаливом согласии голова его склонена к ангелу, олицетворяющему
Отца. К Отцу склонил голову и третий ангел, олицетворяющий Духа. Скипетры
в руках ангелов обозначают власть и всемогущество. Склонением голов
среднего и правого ангелов и встречным наклоном голов левого ангела намечен
мотив исхождения Слова и Духа от Отца. Это замкнутое круговое движение,
образованное склонением фигур и в ритмических отголосках повторенное
контурами одежд, престола, подножий и горы, передает единство трех лиц
божества, их общее участи в осуществлении Сыном центральной идеи легенды,
“предвечного” замысел спасения человечества.

Изображения, сопровождающие Троицу, проникнуты христологической
символикой, раскрывающей различные аспекты явления Сына-Логоса как вечного
жизненного принципа мира. Дуб позади среднего ангела — “древо вечной
жизни” — указывает на функцию второго лица Троицы как Слова, творческого
начала вселенной ; это прообраз креста и символ воскресения.Гора —
традиционный библейский образ возвышения духа, символ “горы высокой” —
Фавора, где трем избранным ученикам открылось божество Христа, символ
священной горы Сион, где был основан иерусалимский храм. Дом — образ
богопознания, “домостроительства” Христа, соединившего в себе божественную
и человеческую природу, прообраз “дома божьего” — вселенской церкви.

Глубоко символично и цветовое решение иконы. Живописец акцентирует в
нем значение второго лица Троицы. Фигура среднего ангела выделяется
наиболее интенсивными тонами одежд. Они указывали не евхаристическую жертву
— тело и кровь Христа. Лазурь, окрашивающая гиматий, по учению византийских
мистиков, передавала цвет божественного ума, погруженного в созерцание
своей сущности. Согласно Исааку Сирину, чистота ума совершенного человека
уподоблялась “небесному цвету”. Оттенки этого цвета варьируются в одеждах
всех трех ангелов. Цвета одежд левого и правого ангелов менее интенсивны и
как бы отдалены от созерцателя. Вместе с тем они необычайно одухотворенны и
словно лучатся изнутри серебристым сиянием, пронизывающим все изображение и
уплотняющимся в белой поверхности евхаристического престола. Лиловый тон
плаща левого ангела воспринимался как цвет умственного созерцания на
высших его ступенях. Нежно-зеленый тон гиматия правого ангела считался
цветом согласия и одновременно цветом весны, символом Воскресения.
Интенсивным желты цветом крыльев выражалась “надмирная” интеллектуальная
сила. Наконец, золотой фон, почти полностью утраченный, символизировал
“божественный свет”.

Атмосфера внутреннего согласия и любви, радостное звучание холодных и
чистых оттенков, передающих оптимистическую идею о будущем совершенстве
преображенного материального мира, о восстановлении утраченной
“первообразной” красоты и гармонии вселенной заставляют вспомнить о том,
какое значение придавал Сергий Радонежский первому построенному им храму
Троицы. По словам жития, составленного его современником Епифанием
Премудрым, Сергий желал, чтобы “воззрением на святую Троицу побеждался
страх ненавистной розни мира сего”. Правомерно предположить, что, создавая
икону “в похвалу” Серию, воспитанник и последователь его философской школы
Андрей Рублев поставил перед собой задачу как можно полнее воплотить
представления, с которыми связывалась у Сергия идея Троицы.

Художник воплотил в “Троице” свой идеал совершенства, представление о
человеке тонкой одухотворенности и нравственной просветленности. В линейном
и цветовом ритме иконы, в певучих линиях, плавных согласованных жестах,
мягких наклонах голов ангелов, в созвучиях чистых сияющих красок рождается
ощущение единодушия, взаимной любви и возвышенной душевной чистоты.

Отдавая все свободное время изучению наследия византийской и русской
иконописи, Рублев отбирал лучшее и творчески переосмысливал увиденное,
основываясь на собственном опыте. Отсюда — свежесть и непосредственность
созданных им образов. С приходом Рублева московская живопись окончательно
освободилась от византийских влияний.

В 1408 вместе с Даниилом Чёрным он работал над фресками и иконами
иконостаса Успенского собора во Владимире (ныне иконы хранятся в
Третьяковской галерее и Государственном Русском музее, Санкт-Петербург). В
1425-1427 расписал Троицкий собор Троице-Сергиевого монастыря (фрески не
сохранились) и создал несколько икон для его иконостаса, отмеченных
необычным для него драматизмом. Последней работой Андрея Рублёва источники
называют роспись Спасского собора Спасо-Андроникова монастыря (1427,
сохранились фрагменты орнаментов).
Предполагается, что иконы деисусного чина выполнены по единому замыслу
Рублева с помощью учеников. Язык этих работ чрезвычайно лаконичен,
монументален. Формы трактованы обобщенно, подчеркнут силуэт, торжественный
ритм движения. Цветовая гамма сдержанна и выразительна, построена на
декоративных соотношениях зеленого с золотисто-желтым и красным, синего с
вишневым. Образы святых — это образы мудрецов-мыслителей, умиротворенных,
благородных. По мастерству исполнения самыми выразительными являются
изображения Христа, Иоанна Предтечи и апостола Павла. Видимо, они и
принадлежат непосредственно кисти Рублева.
В 1918 году в Звенигороде найдены три иконы из деисусного чина: «Спас»,
«Архангел Михаил» и «Апостол Павел», по-видимому, Рублевым в 1410-х годах.
Особенно замечательна икона «Звенигородский Спас». Своеобразно лицо Христа,
одухотворенное, с тонкими строгими чертами. Христос полон сосредоточенной
внутренней жизни, его взгляд прям, задумчиво-проницателен, в нем светится
человеческая доброта. Несомненно, здесь воплощен морально-этический идеал
русского человека времени Андрея Рублева, где миролюбие и кротость
соединились с твердостью духа, силой и мужеством. Человечность, спокойная
мудрость заключается и в образе апостола Павла, а юношески нежный облик
архангела Михаила лиричен, исполнен глубокого поэтического очарования.
Творчество Рублева было посвящено исканию совершенного человека. Смысл
искусства для него состоял в том, чтобы создать образы, которые полны
возвышенной духовной красоты. В своём искусстве он стремился передать мечту
о свободном человеке. Несмотря на несомненное влияние Феофана Грека, Рублёв
сохранил свою манеру письма — современники говорили, что фрески Рублёва
«дымом писаны». Его письму присущи гармоничность, лёгкость, плавность,
гибкость линий, ритмичность.
Зима 1430 года оказалась последней, весны он уже не увидел… Темная
келья, тишина, снег за слюдяным окошком. Исполнен был неотменный долг
покаяния: вспомнить все совершенное против совести, очистить душу. Было
прощание с братией. И горела свеча в холодеющей руке, освещала тронутые уже
холодным крылом смерти черты. Были последние, перед тем как угаснуть
сознанию, прочитанные над ним негромкие и неторопли -вые слова: «Ют всякие
узы разреши и от всякие клятвы свободи, остави ему и прости…»

Большего нам не узнать. Сгорели в пламени Смуты начала ХVII века
монастырские синодики — поминальники. Затерялась к началу ХIХ столетия
среди множества иных и могила Рублева на местном кладбище. Но много времени
спустя, уже в наши дни, стали известны все же некоторые, казалось бы,
навсегда потерянные драгоценные сведения. Оказалось, что историк ХVIII века
Ф. Миллер видел надгробную плиту над могилой Рублева и списал надпись на
ней. Сам автограф историка не сохранился, но в поздней копии она стала
известна современному исследователю древнерусской культуры П. Д.
Барановскому. Надписъ гласила, что инок Андрей Рублев преставился 2 января
1430 года на день Игнатия Богоносца…

В те времена погребение совершали в самый день смерти или в крайнем
случае на следующий. Лежал он в гробе-колоде посреди Спасского собора, с
закрытым лицом, по обычаю погребения монахов, перевязанный по савану
вервием, как спеленатый младенец. Как будто он только что родился для иной,
нездешней жизни. Лежал под своими росписями, осеняемый написанными им самим
святыми и ангелами, под кротким взглядом смотрящего сверху из купола, как
будто бы с неба, Спаса. А рядом стоял оставшийся в живых другой их
создатель, Даниил, друг и сопостник. Он же провожал впереди иных брата
Андрея до места упокоения. Здесь пропето было от лица покойного ко всей
братии: «Духовнии мои братие и спостники, не забудите мене, егда молитеся,
но зряще мой гроб, поминайте мою любовь…»

В 1989 Андрей Рублёв канонизирован Русской православной церковью.
Согласно решениям Стоглавого собора за образец для иконописцев было решено
принять творчество Андрея Рублёва.

————————
Андрей Рублёв. Ангел — символ евангелиста Матфея.

Андрей Рублёв. С миниатюры XVI в.

Андрей Рублёв. «Троица»
1422-1423гг.

Андрей Рублёв. «Благовещение»

Андрей Рублёв. «Звенигородский чин». «Спас»

Рублёв на смертном одре.
С миниатюры XVI в.