ОРЛОВСКАЯ РЕГИОНАЛЬНАЯ АКАДЕМИЯ
ГОСУДАРСТВЕННОЙ СЛУЖБЫ
Факультет «Государственное и муниципальное управление»
Кафедра: «Теория государственной службы и региональной кадровой политики»

РЕФЕРАТ
По курсу: «Отечественная история»
Тема: «Иван Грозный в истории и литературе»

Выполнил: слушатель I курса
4 группы на базе ССО
Хомутов Е.В.
Проверил: канд. истор. наук,
доцент Бударин Н.Н.

Орел 2002 г.

СОДЕРЖАНИЕ

Введение 3
Иван Грозный в истории и литературе 6
1. Представление верховной власти о себе самой. 16
2. Разрыв между самопониманием верховной власти и существующей
практикой управления государством. 18
3. Верховная власть и Ливонская война. 19
4. Устройство Опричного двора, организация и функционирование
опричнины. 21
Вывод 26
Ссылки: 27

ВВЕДЕНИЕ

Жизнь и деяния первого русского царя Ивана Васильевича Грозного уже на
протяжении не одного десятка лет, вызывает не ослабляемый интерес
историков, писателей и других исследователей. Личность, обладавшая
несомненными организаторскими и административными талантами, сумевшая на
деле соединить формально единое, но на самом деле раздробленное
государство, которое, после ряда реформ и преобразований, смогло активно и
некоторое время даже успешно противостоять объединенной коалиции ряда
европейских держав во время Ливонской войны. Только благодаря его личным
заслугам и стремлениям к Московскому государству были присоединены
Казанское и Астраханское ханства, то есть южные границы русских земель
отодвинулись на значительное расстояние от внутренних районов страны. Это
положительно сказалось на экономическом развитии Московии, способствовало
быстрому росту торговых городов, связанных с транзитной куплей-продажей в
волжском бассейне.
К середине XVI века политический строй России переживал процесс
обновления. В ходе объединения страны власть московских государей
чрезвычайно усилилась. Могущественная аристократия была живой носительницей
традиций раздробленности. Монарх делил власть с аристократией. “Царь
указал, а бояре приговорили” — по этой формуле принимались законы.
Бояре получали в “кормление” крупнейшие города и уезды страны. Название
“кормление” произошло от того, что областные правители собирали пошлины в
свой карман, т.е. в буквальном смысле кормились за счет населения.
Боярская аристократия старалась оградить свои привилегии с помощью
местнических порядков. В соответствии с этими порядками служебные
назначения определялись не пригодностью и опытностью человека, а его
знатностью и положением родни, т.е. “местом”, которое занимает этот род в
боярской иерархии. Местничество закрепляло за узким кругом знатнейших семей
исключительное право на замещение высших постов в государстве.
Местничество, кормление и другие традиции раздробленности обременяли страну
и после того, как разобщенные феодальные княжества объединились в единое
государство.
После образования единого государства феодальная иерархическая
структура претерпела значительные изменения. Некогда однородная масса
боярства распалась. Старое название “бояре” сохранили за собой лишь крупные
землевладельцы, верхний слой феодального класса. Низшую и более
многочисленную прослойку составляли измельчавшие землевладельцы (дети
боярские) и служилые люди,, которых со временем стали называть дворяне.
Служилые люди владели землей по большей части на поместном праве, т.е. пока
несли службу для царя. В XVI веке поместье стало ведущей формой феодального
землевладения. Через поместную систему царь тесно привязывал к себе
служилое сословие. В лице помещиков монархия получила массовую и прочную
опору.
Однако непосредственное влияние дворянства на дела управления не
соответствовало его удельному весу. Дворяне не имели постоянных
представителей в Боярской думе. Местнические порядки прочно закрывали им
пути к высшим государственным постам. Дворянство не желало мириться с таким
положением дел. Оно требовало привести систему управления в соответствие с
новыми историческими условиями.
Реформами первых лет правления царя Ивана Грозного, общепризнанно
носившими прогрессивный и положительный характер, было положено начало
превращению Русского государства из феодально-местнической раздробленной
страны в сильную абсолютистскую державу. Были проведены реформы, которые
положили конец засилью на местам феодальной знати, ограничили влияние
церкви и имели положительное влияние на общее развитие государства. Была
преобразована армия, которая стала приобретать цивилизованные европейские
черты регулярного войска, которое пришло на смену дворянскому ополчению, в
которое каждый дворянин должен был являться «конно, людно и оружно»…Именно
это изменение общего характера формирования войска позволило русской армии
одерживать победы над дикими ордами кочевников, который в течении
нескольких веков терзали южные границы Русского государства… Был положен
конец дворянско –боярской оппозиции, которая длительное время служила
сдерживающим фактором в развитии государства. По инициативе царя и его
окружения были установлены дипломатические отношения со многими странами, в
том числе и с Англией, королева которой Елизавета даже некоторое время
рассматривалась в Московии как возможная претендентка в жены «грозного
царя» Ивана Васильевича. Все эти действия привлекали внимание не только
историков, но и писателей, психологов и др. исследователей, они вызывали
жаркие дискуссии и научные диспуты. Каждое следующее поколение
исследователей производило переоценку достижений своих предшественников по
данному вопросу. Данная научная работа имеет своей целью проследить
постепенное изменение в трактовке жизни и деятельности этого поистине
великого царя в работах историков и исследователей, начиная с
дореволюционного периода и завершая современными трактовками событий…

Иван Грозный в истории и литературе

В историографическом предисловии к “Исследованиям по истории
опричнины” С.Б.Веселовский писал: “В нашей историографии нет, кажется,
вопроса, который вызывал бы большие разногласия, чем личность царя Ивана
Васильевича, его политика и, в частности, его пресловутая опричнина. И
замечательно, что по мере прогресса исторической науки разногласия,
казалось бы, должны были уменьшиться, но в действительности наблюдается
обратное” (1)
Русская дореволюционная историография от Татищева до В.О.Ключеского,
посвященная истории царствования Ивана Грозного и одному из центральных
событий этого царствования — опричнине, чрезвычайно обширна. Почти все
крупные историки второй половины XVIII-XIX вв. в той или иной степени
затрагивали в своих трудах царствование Ивана Грозного и оставили множество
разнообразных, причем подчас взаимоисключающих концепций его правления.
Н.К.Михайловский в своей работе “ Иван Грозный в русской литературе” писал,
что при чтении литературы, посвященной Грозному, “ выходит такая длинная
галерея его портретов, что прогулка по ней в конце концов утомляет.
Утомление тем более понятное, что хотя со всех сторон галереи на вас
смотрит изображение одного и того же исторического лица, но вместе с тем
лицо это “ в столь разных видах представляется, что часто не единым
человеком является”. И далее: “ Одни и те же внешние черты, одни и те же
рамки и при всем том совершенно-таки разные лица: то падший ангел, то
просто злодей, то возвышенный и проницательный ум, то ограниченный человек,
то самостоятельный деятель, сознательно и систематически преследующий
великие цели, то какая-то утлая ладья “без руля и ветрил”, то личность,
недосягаемо высоко стоящая над всей Русью, то, напротив, низменная натура,
чуждая лучшим стремлениям своего времени”(2).
При характеристике историографии Ивана Грозного также важно отметить,
что взгляд отдельных историков на время его правления был столь же
противоречив, как и вся историография, а также то, что все новые концепции,
выдвигаемые на протяжении как XIX, так и XX вв., по большей части не
базировались на привлечении новых материалов, а являлись интерпретацией уже
введенного в оборот корпуса источников.
Такое обилие концепций невольно наводит на мысль, что основная
ценность работ, посвященных Ивану Грозному, лежит не сфере истории России
XVI века, а в той непроизвольной автохарактеристике русской историографии,
для которой они дают богатейший материал.
С.Б.Веселовский в уже цитированной работе по опричнине писал о связи
историографии Грозного с внутриполитической атмосферой страны: “Дней
Александровых прекрасное начало” породило поучительную для государственных
деятелей концепцию личности и государственной деятельности царя Ивана,
данную Карамзиным. Суровая реакция царствования императора Николая 1
вызвала ряд попыток писателей разного калибра и различной степени
осведомленности реабилитировать царя Ивана в противовес отрицательной
характеристике Карамзина”(3).
И далее: “ Итак, можно сказать, что царь Иван предполагал при помощи
опричнины открыть дорогу безродным талантам, в интересах государства
оттеснить на второй план бездарных представителей родовой знати. Нет
надобности много говорить, что и это высказывание Кавелина голословно и не
подтверждается фактами. Но в эпоху реформ Александра II и нарождения
“мыслящего пролетариата” Писарева эта идея широкой дороги, открытой
талантам, независимо от происхождения, оказалась как нельзя более кстати и
обеспечила успех мнению Кавелина в кругах либеральной и революционной
интеллигенции. С другой стороны, кавелинское восхваление самодержавия
находило самый благожелательный прием в кругах консерваторов и
реакционеров”(4).
Такая тесная связь внутриполитического положения в стране с
историографией царствования Ивана Грозного лишь усугубилась после 1917
года. Эпоха правления Сталина — время безудержной апологии Ивана IV(5).
Хрущевская либерализация конца 50 — начала 60 годов сделала возможной
публикацию написанной за двадцать лет до того работы С.Б.Веселовского
“Исследования по истории опричнины” (М., 1963 ), причем появление этой
монографии было для русской интеллигенции одним из наиболее показательных
примеров десталинизации. Частичная реабилитация Сталина и сталинизма в годы
правления Л.И.Брежнева привела к куда более “сбалансированной” трактовке
как самой опричнины, так и всего времени правления Ивана IV. Резко
отрицательная оценка роли Грозного в русской истории ( С.Б.Веселовский )
была отставлена и победил взгляд, считавший, что несмотря на многие
издержки, политика Грозно ( в частности, репрессии, которые он обрушил на
знать) была разумной и необходимой (6).
В наше время, начавшаяся “перестройка” позволила возродить тот
высказанный еще Н.М.Карамзиным, а впоследствии детально разработанный
С.Б.Веселовским взгляд на правление Ивана IV как на одну из величайших
катастроф в истории России (7).
Без преувеличения можно сказать, что историография царствования Ивана
IV позволяет без труда реконструировать все важнейшие повороты внутренней
политики России и уж совсем точно увидеть то, как смотрит и на Россию, и на
себя саму верховная власть.
Не занимаясь разбором всех взглядов историков на правление Ивана
Грозного (8), мы все же хотим выделить некоторые ключевые черты посвященной
ему историографии.
Первое: во всех концепциях правления Ивана Грозного личность,
безусловно, довлеет над событиями его царствования, которые выступают чаще
всего как материализованное воплощение черт Ивана. Психологизм в русской
историографии удержался долее всего именно при изучении этой темы, поэтому
для историографии Ивана Грозного так характерны блестящие портретные
зарисовки ( Белинский, Аксаков, Ключевский). Н.К.Михайловский заметил, что
“если историки, как Костомаров ( роман “Кудеяр”), превращались ради
Грозного в беллетристов, то и поэты, как г.Майков, превращались ради него в
историков и приводили в восторг настоящих историков (г.Бестужев-Рюмин)”(9)
и что на концепцию Костомарова большое влияние оказали известные публицисты
К.Аксаков и Ю.Самарин ( см. Его диссертацию “Стефан Яворский и Феофан
Прокопович”). Эта особенность историографии Ивана Грозного легко объяснима.
Неудачи в собственно историческом объяснении царствования Ивана Грозного и
его эпохи привели к попытке понимания и осмысления его личности как героя
литературного произведения. Отсюда и определенная концептуальная
зависимость историков от литераторов и публицистов(10) и стремление
привнести в историческое исследование совсем иную — назовем ее литературной
— методику.
Второе: при всем разнообразии историографических концепций правления
Ивана Грозного все они сводимы к двум основным направлениям —
дискредитирующему и апологетическому. Такое деление не случайно: в основе
каждого из этих направлений лежит наиболее общее представление историков о
сущности и смысле русской истории и соответственно о критериях оценки
исторических личностей; соответственно, и аксиоматика каждого из этих
направлений глубоко различна.
В основе первого взгляда — оценка Ивана Грозного с точки зрения
общечеловеческой нравственности и морали, в основе второй — оценки его и
его правления с точки зрения государственных успехов, достигнутых при нем.
Вторая точка зрения не только неизбежно приписывает успехи, достигнутые
Россией, личности ее монарха, но, что более важно, сводима к другой
нравственной системе — этнической. Успехи России являются абсолютным благом
вне зависимости от тех средств, коими они достигнуты.
Первый взгляд наиболее рельефно выразил М.П.Погодин. Характеризуя
Ивана IV и его дела, он писал: “ Что есть в них высокого, благородного,
прозорливого, государственного? Злодей, зверь, говорун-начетчик с
подъяческим умом, — и только. Надо же ведь, чтобы такое существо,
потерявшее даже образ человеческий, не только высокий лик царский, нашло
себе прославителей” (11). Второй — у К.Д.Кавелина: “ Все то, что защищали
современники Иоанна, уничтожилось, исчезло; все то, что защищал Иоанн IV,
развилось и осуществлено; его мысль так была живуча, что пережила не только
его самого, но века, и с каждым возрастала и захватывала больше и больше
места. Неужели он был не прав?… От ужасов того времени нам осталось дело
Иоанна; оно-то показывает, насколько он был выше своих противников” (12).
Каждое из этих двух направлений не столько пыталось опровергнуть те
или иные положения противного, сколько ставило под сомнение саму их основу
— систему аксиом. К.Д.Кавелин считал, что историки не могут рассматривать
исторического деятеля с точки зрения современной им нравственности, такой
подход — ничем не оправданная модернизация истории. Защищая Грозного, он
писал: “ Иоанн IV есть целая эпоха русской истории, полное и верное
выражение нравственной физиономии народа в данное время”, он был “ вполне
народным деятелем в России” (13).
Однако и аксиоматика, построенная на “государственной пользе”,
находила у Погодина не менее веские возражения. Он отвергал саму
возможность деятельного участия Ивана IV в составлении нового судебника и
других важнейших государственных преобразований 50-х годов, а также в
победах России над осколками многовекового врага — Золотой Орды — Казанским
и Астраханским ханствами. “ В царствование Грозного бесспорно совершено
много великого; но, — спрашивает Погодин, — мог ли такой человек, как
Иоанн, проведший свое детство и отрочество так, как он, никогда ничем
серьезно не занимавшийся, мог ли он в 17-20 лет вдруг превратиться в
просвещенного законодателя?”. Он мог оставить прежний бурный образ жизни,
мог утихнуть, остепениться, заняться делом, мог охотно соглашаться на
предлагаемые меры, утверждать их, — вот и все; но чтобы он мог вдруг понять
необходимость в единстве богослужения, отгадать нужды и потребности
народные, узнать местные злоупотребления, найти противодействующие меры,
дать нужные правила касательно суда, например, об избрании целовальников и
старост в городах и т.д. — это ни с чем не сообразно”. Иоанн был вполне в
руках своих советников, Сильвестра и Адашева, и их партии, что
подтверждается и свидетельством современников, и собственным негодующим
признанием Грозного в письмах к Курбскому. А затем, когда влияние этой
партии было парализовано, в последние двадцать пять лет жизни Иоанна нельзя
указать никаких законов, постановлений, распоряжений, вообще никаких
действий, из которых был бы виден его государственный ум и то понимание
требований народной жизни, какое проявлялось в первой половине его
царствования. В продолжение всего этого времени “ нет ничего, кроме казней,
пыток, опал, действий разъяренного гнева, взволнованной крови, необузданной
страсти” (14).
В самом конце XIX века, в 1899 году, концепция правления Ивана
Грозного пополнилась еще одной, принадлежащей перу С.Ф.Платонова и
изложенной в первой части его “ Очерков по истории смуты в Московском
государстве XIV-XVII вв.”. Концепция эта имела исключительный успех.
Впоследствии она с некоторыми изменениями воспроизводилась и в его
лекционном курсе (15) и в книге “ Иван Грозный” (16).
Прежде чем перейти к разбору взглядов Платонова на правление Ивана
Грозного и на опричнину, нам представляется уместным привести здесь оценку
его концепции некоторыми советскими историками.
С.Б.Веселовский: “Последним словом дореволюционной историографической
науки считалась сложная и замысловатая концепция С.Ф.Платонова”(17). И
далее: “ В погоне за эффектностью и выразительностью изложения лекций
С.Ф.Платонов отказался от присущей ему осторожности мысли и языка и дал
концепцию политики царя Ивана, столько переполненную промахами и фактически
неверными положениями, что поставил критиков его построений в весьма
неловкое положение…”(18).
Следующим образом оценивал концепцию С.Ф.Платонова А.А.Зимин:
“Наиболее продуманную и развернутую оценку опричнины с буржуазных позиций
мы находим в трудах С.Ф.Платонова”(19).
Оценка работы Платонова С.Б.Веселовским со всех точек зрения
парадоксальна. Концепция, “переполненная промахами и неверными
положениями”, объявлена последним словом дореволюционной исторической
науки. В какой-то степени эта негативная оценка Веселовским Платонова
связана с популярностью концепции последнего в 30-е — 40-е годы. В то время
в советской историографии, как уже говорилось, апологетическое отношение к
Грозному, противником которого был С.Б.Веселовский, безраздельно
господствовало. Однако, даже учитывая эту поправку, необходимо признать,
что мнение С.Б.Веселовского выглядит достаточно странно.
Парадоксальность оценки концепции С.Ф.Платонова как последнего слова
буржуазной исторической науки советскими историками, — а с ними были
солидарны и крупнейшие русские буржуазные ученые предреволюционных лет (
П.Н.Милюков ) — в том, что сам С.Ф.Платонов — во всяком случае, вначале —
не считал свои взгляды на опричнину оригинальными. В предисловии к первому
изданию “ Очерков по истории смуты в Московском государстве XVI-XVII вв.”
он писал о той части работы, где было изложено его понимание опричнины: “
Если автору дозволено будет назвать свой труд самостоятельным
исследованием, то он не отнесет такого определения, в его точном смысле, к
первой части “ Очерков”. Многообразие сюжетов и изобилие материалов,
входящих в тему этой части, требовало бы не сжатого очерка, а
многостороннего специального исследования. Автор не имел времени для такого
исследования и не чувствовал в нем надобности. Ученая литература давала ему
возможность собрать достаточный для его цели материал из монографий и
общеизвестных сборников исторических документов”(20).
Не только предисловие, но и само содержание первой части монографии
внешне подтверждает эту несамостоятельность. В общей оценке кризиса России
середины XVI века С.Ф.Платонов солидарен с В.О.Ключевским. Так же, как и
он, причину кризиса С.Ф.Платонов видит в противоречиях, заложенных в
основании Московского государственного и общественного порядка.
“Первое из этих противоречий, — пишет С.Ф.Платонов, — можно назвать
политическим и определить словами В.О.Ключесвского: “Это противоречие
состояло в том, что московский государь, которого код истории вел к
демократическому полновластию, должен был действовать посредством очень
аристократической администрации”. Такой порядок вещей привел к открытому
столкновению московской власти с родовитым боярством во второй половине XVI
века. Второе противоречие было социальным и состояло в том, что под
давлением военных нужд государства, с целью лучшего устройства
государственной обороны, интересы промышленного и земледельческого класса,
труд которого служил основанием народного хозяйства, систематически
приносились в жертву интересам служилых землевладельцев, не участвовавших
непосредственно в производительной деятельности страны”(21).
И в оценке опричнины, как государственной реформы, направленной
против потомства удельных князей, у С.Ф.Платонова были предшественники. Он
пишет: “ Только К.Н.Бестужев-Рюмин, Е.А.Белов и С.М.Середонин склонны
придавать опричнине большой политический смысл: они думают, что опричнина
направлялась против потомства удельных князей и имела целью сломить их
традиционные права и преимущества. Однако такой, по нашему мнению, близкий
к истине, взгляд не раскрыт с желаемою полнотою, и это заставляет нас
остановиться на опричнине для того, чтобы показать, какими своими
последствиями и почему опричнина повлияла на развитие Смуты в московском
обществе” (22).
Анализ взглядов С.Ф.Платонова и его предшественников позволяет
объяснить парадоксальность оценок его исторической концепции.
С.Ф.Платонов не выдвинул в точном смысле этого слова новой концепции
правления Ивана Грозного — тогда казалось, что все мыслимые точки зрения на
его царствование уже высказаны. Платонов сделал большее. Он изменил сам
подход к теме. До С.Ф.Платонова историков занимала личность Ивана Грозного.
И от личности, так или иначе понимая ее, они шли к собственно истории
России. С.Ф.Платонов начал с другого конца, с истории России. Россия
перестала быть простым продолжением Грозного. Она обособилась и сразу стало
ясно, насколько тесно XVI век в русской истории связан с событиями
предшествовавших веков. Время правления Ивана Грозного, сама опричнина,
эмансипированная от его личности, легко вписалась в общую канву русской
истории, оказалась связана и с общим направлением и с традициями
предшествующих царствований. “Упразднился старый взгляд на опричнину как на
бессмысленную затею полоумного тирана. В ней видят применение к крупной
земельной аристократии того “вывода”, который московская власть обычно
применяла к командующим классам покоренных земель. Вывод крупных
землевладельцев с их вотчин сопровождался дроблением их владений и
передачей земли в условное пользование мелкого служилого люда”, — писал
С.Ф.Платонов(23).
Полное изменение подхода, полное изменение методики исследования
заставило С.Ф.Платонова обратиться к совсем другому кругу источников и в
значительной степени расширить самый его круг. Анализу опричнины Платонов
предваряет чрезвычайно емкий обзор социально-экономического положения в
России второй половины XVI века. Обзор этот написан на основе разрядных,
писцовых, дозорных переписных книг, Книги Большого Чертежу, а также
монастырских грамот и местных источников.
И само понимание цели и назначения опричнины С.Ф.Платонов выводил не
только из политических мотивов ее учреждения, но и на равных основаниях из
ее территориального состава и экономических нужд. В свою очередь,
территориальным составом опричнины обосновываются и подтверждаются
политические намерения ее организаторов.
Таким образом, можно сказать, что вклад С.Ф.Платонова в русскую
историографию второй половины XVI в. состоял, в первую очередь, в новом
подходе к данной теме. Этот подход оказался чрезвычайно продуктивным и, в
первую очередь, для опровержения концепции опричнины, предложенной самим
Платоновым. Тщательный анализ источников (отметим, что по большей части тех
же, которыми пользовался и Платонов ), проделанный сначала С.Б.Веселовским,
и в дальнейшем расширенный и углубленный А.А.Зиминым, В.Б.Кобриным и
Р.Г.Скрынниковым, показал, что опричнину невозможно свести к попыткам
верховной власти подавить сопротивление аристократии и уничтожить ее
традиционные права и привилегии; в разное время опричнина была направлена
не только против боярства и княжат, но и против верхов церкви, приказной
бюрократии, против рядового дворянства, то есть тех слоев, которые
изначально были главными союзниками великокняжеской власти, рука об руку с
которыми великокняжеская власть прошла весь путь своего возвышения. Тем
самым методика Платонова, ее применение к настоящему времени полностью и
окончательно разрушили концепцию опричнины, которая выдела в ней (в
опричнине) правильную государственную реформу, направленную на слом
вотчинного землевладения служилых княжат “ вообще, на всем его
пространстве”(24). В итоге мы вернулись к тому положению, которое
существовало в изучении данной темы (правда, на несколько другом уровне )
перед выходом монографии Платонова, и сейчас, так же, как и тогда, остается
загадкой, что же все-таки и для чего учреждалось в 1565 и было уничтожено в
1572 году, уничтожено под страхом наказания кнутом за само упоминание
этого; для чего понадобилось Грозному делить государство на две части —
земщину и опричнину, для чего понадобилось ему казнями и преследованиями
дворян, приказных, церковных иерархов подрывать главные опоры своей власти?
Современная советская историография часто предъявляет Грозному
обвинение в несоответствии цели и средств, в отсутствии логики и смысла в
проводимых им репрессиях. Но основано это обвинение по большей части на
недоразумении. Дело в том, что узкая антибоярская направленность его
политики была приписана Грозному самими историками “из общих соображений”
(такая политика считалась разумной и оправданной); впоследствии, не найдя
подтверждения этой концепции в документах, историки решили, что в этом
виноваты не они, а Грозный. Оказалось как-то забытым, что в грамоте,
доставленной из Александровской слободы в Москву 3 января 1565 года и
ознаменовавшей собой начало опричнины, царь говорит, что “гнев свой” он
“положил” “на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и
на бояр своих и на дворецкого и конюшего и на окольничих и на казначеев и
на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей”(25).
То есть мы можем констатировать высокую степень совпадения между теми
слоями, которые в наибольшей степени вызвали гнев Грозного в период,
непосредственно предшествовавший опричнине, и теми, кто в наибольшей
степени от опричнины пострадал. Это совпадение, на наш взгляд, достаточно
убедительно опровергает тезис об отсутствии системы в действиях Грозного и,
следовательно, позволяет вновь поставить вопрос, чего же хотел и чего
добивался Грозный, вводя опричнину. Ответ на него, как представляется,
следует искать не в результатах опричнины, которые на взгляд самого
Грозного отнюдь не оправдали его ожиданий, а в тех обстоятельствах, которые
предшествовали ее учреждению.
Смысл вышеприведенной цитаты из грамоты Грозного достаточно ясен: он
явно свидетельствует о том, что Ивана IV полностью не устраивал весь
комплекс отношений, сложившихся между ним и другими властями, с которыми он
исторически принужден был делить власть и ответственность за судьбы России.
В чем же причина столь острого и глобального по своей сути конфликта (без
особого преувеличения можно говорить о практически полной изоляции Ивана
IV) между ним и другими властями, традиционно наряду с великокняжеской
властью правящими Россией?
По-видимому, главным объяснением его следует считать, с одной
стороны, драматическое изменение самопонимания и самооценки верховной
власти, а с другой — меняющийся куда более медленно и вполне консервативный
по своей природе взгляд на верховную власть как церкви, так и всего
служилого сословия. Это несовпадение внутренней и внешней оценки верховной
власти было осложнено целым рядом внешнеполитических неудач, а также
глубоким внутренним кризисом в стране.
Данные тезисы, безусловно, нуждаются в обосновании.

1. Представление верховной власти о себе самой.

Начиная с правления Василия Темного ( 1425-1462 ) великие князья
Московские все более часто именуются в дошедших до нас источниках царями,
что связано, в первую очередь, с падением Константинополя и быстрым
формированием взгляда, видящего в Московском царстве естественного
наследника (духовного и политического) Византийской империи. Иван IV в 1547
году первый венчается на царство, и с этого времени царский титул
становится официальным атрибутом монарха в России. Тем самым завершается
сакрализация носителя верховной власти, что означает “не просто
уподобление монарха Богу, но усвоение монарху особой харизмы, особых
благодатных даров, в силу которых он начинает восприниматься как
сверхъестественное существо”(26).
Вопрос о Москве как наследнице Византии нуждается в более подробном
рассмотрении. Давно было подмечено, что “миссия” Москвы, по представлениям
ее идеологов, была гораздо ниже той роли, на которую претендовала
Византийская империя. Москва считала себя одновременно и вне связи с
Византией наследницей первого — античного — Рима (происхождение великих
князей Московских от племянника императора Августа — Пруса в “Сказании о
князьях Владимирских”), а главное — ветхозаветного Израиля (Москва — второй
Иерусалим, русское царство — новый Израиль).
Этот взгляд на свое предназначение подробно рассмотрен в начале
нашего века в работе Н.И.Ефимова “Русь — новый Израиль” (27). Выводы, к
которым он пришел, следует повторить.
1) Как Новый, так и Ветхий завет были хорошо известны и широко
употребимы русскими книжниками(28).
2) Убеждение, что Русь находится под “покровом Божиим”, “Господней
благодатью” и “великой милостью”, “является землей богоизбранной”(29),
которое сформировалось еще до Ферраро-Флорентийского собора ( 1438 — 1439
гг.) и падения Константинополя. Еще тогда русские книжники не сомневались,
что русский народ, единственный сохранивший истинную веру, особенно угоден
Богу, дорог Ему и в путях Промысла Русь занимает место древнего народа
Божия(30).
3) Бог на Руси мыслился “не христианским Богом в строгом смысле слова,
Богом любви и всепрощения, а ветхо-заветным Богом гнева, грозным
мировоздаятелем, с ужасающей справедливостью карающим каждого и весь народ,
все государство за прегрешения вольные и невольные…”(31).
Это существенное смещение центра тяжести в русском христианстве в
сторону Ветхого завета отразилось и во взглядах на верховную власть. Тем же
автором было показано, что “вообще каждый популярный, привлекавший симпатии
своими социально-политическими и индивидуальными добродетелями, или
непопулярный, отталкивавший своей “гордостью” и
“высокоумьем”(“высокомысльством”) князь или царь приравнивался
старорусскими литераторами прежде всего к еврейским царям и заметным
фигурам библейской истории и только уже потом — к своим двойникам в сонме
византийских басилевсов”(32).
Следует также согласиться с тем, что “концепция Москвы — Третьего
Рима, делая русского великого князя наследником Византийских императоров,
ставила его в положение, не имевшее прямого прецедента в рамках
византийского образца. Концепция Москвы — Третьего Рима имела
эсхатологический характер, и в этом контексте русский монарх как глава
последнего православного царства наделялся мессианской ролью”(33).
Этот обзор стоит закончить тем, что, как уже говорилось, введение в
церемониал поставления на царство, начиная с Ивана IV, наряду с коронацией,
миропомазания “как бы придает царю особый харизматический статус: в
качестве помазанника царь уподобляется Христу (ср.
“помазанник”) (34).
Реальность подобного взгляда и подобного понимания сущности верховной
власти в России подтверждается, в частности, записками иностранцев. Так,
например, голландец Исаак Масса писал в своих записках о России, что
русские “считают своего Царя за высшее божество”(35).

2. Разрыв между самопониманием верховной власти и существующей
практикой управления государством.

Тот взгляд на верховную власть, который был описан выше, начал
формироваться в XV веке и окончательно устоялся в середине XVI века.
Грозный был первым русским царем, не просто глубоко воспринявшим весь
комплекс идей и представлений, лежащих в его основе, но и целиком
сформированный таким пониманием своей власти. Его знаменитая преписка с
Курбским дает много ярких примеров того, насколько далеко к тому времени
разошлись позиции Грозного и всего служилого сословия.
В свое время В.О.Ключевский коротко и остроумно охарактеризовал
сущность этой переписки: “За что ты бьешь нас, верных слуг своих?” —
спрашивает князь Курбский. “Нет, — отвечает ему царь Иван, — русские
самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и не
вельможи”(36). Такое их полное непонимание друг друга, отсутствие како бы
то ни было общей базы для спора объясняется тем, что если Курбский остается
в рамках вполне традиционных представлений о службе вассала сюзерену, то
Грозный пытается придать своим отношениям с подданными и своей власти
строго религиозный облик, сделать ее, как власть Бога, неподсудной и не
нуждающейся в защите и обосновании.
Переписка Ивана Грозного с Курбским свидетельствует о совершенно
определенном “вымывании” светской составляющей верховной власти. Иван IV
склонен трактовать измену Курбского себе не как измену вассала сюзерену, а
как измену Богу и вере. Он ставит знак равенства между изменой Курбского и
отказом Курбского от вечного спасения: “Зачем ты, о князь, если мнишь себя
благочестивым, отверг свою единородную душу? Чем ты заменишь ее в день
Страшного суда?”(37). Причем Грозным подчеркивается, что эта измена Богу
есть нечто постоянное, совершенно не зависимое от личных человеческих
качеств носителя верховной власти: “Не полагай, что это справедливо —
разъярившись на человека, выступить против бога; одно дело — человек, даже
в царскую порфиру облеченный, а другое дело — бог”(38).
Неповиновение монарху, а тем более прямая измена ему тем самым вообще
изымается из сферы возможного и допустимого. Ситуации, в которой измена
может быть допустима и оправдана, не существует вовсе: “Если же ты, по
твоим словам, праведен и благочестив, то почему же испугался безвинно
погибнуть, ибо это не смерть, а воздаяние?”(39). И дальше: “Если же ты
праведен и благочестив, почему не пожелал от меня, строптивого владыки,
пострадать и заслужить венец вечной жизни?”(40).
Следует отметить, что в основе такого понимания верховной властью
самой себя лежала чрезвычайно жесткая логическая конструкция, идеально
упрощающая взаимоотношения между Богом и царем, царем и его подданными,
Богом и подданными царя: “Воззри (…) и вдумайся: кто противится власти —
противится божескому повелению”(41).
Эта схема, в свою очередь, была калькой с такого же упрощенного
взгляда на мир, в котором единственное сохранившее истинную веру
государство — Россия — со всех сторон было окружено разного рода иноверцами
и еретиками.
Заключая изложенное в этом разделе, можно констатировать, что в
середине XVI века весь комплекс взаимоотношений, соединяющих верховную
власть с ее подданными, перестал удовлетворять верховную власть.
Рассматривая себя как власть вполне религиозную, верховная власть должна
была стремиться заменить традиционные узы, связывающие ее с ее подданными,
узами, имеющими ту же религиозную природу, что и она сама, тем самым
устранив возникшее противоречие. При очевидности и логичности самой идеи
реальный путь построения новых отношений долгое время был неясен. Когда же
образец был найден, события стали развиваться с поразительной быстротой.
Если религиозное понимание верховной власти складывалось в России
медленно и постепенно, то перевести всю систему государственных отношений
на религиозную основу Грозный пытается за считанные годы. Эта чрезвычайная
ускоренность реформ связана с многочисленными заговорами, а также военными
неудачами России, свидетельствовавшими не только о разложении старой
государственной системы, но главное, о том, что бог отвернулся от своего
избранного народа.

3. Верховная власть и Ливонская война.

Нам представляется, что анализ, проделанный выше, позволяет с
достаточной достоверностью реконструировать тот ход событий, который привел
Грозного к идее учреждения в России опричнины, а также объяснить характер и
смысл этого, по общей оценке, “странного” учреждения.
Вторая половина 1564 года, то есть время, непосредственно
предшествовавшее отъезду Грозного в Александровскую слободу и учреждению
опричнины, — это время, когда Грозный наиболее интенсивно занимался
проблемами будущего политического устройства Ливонии, ведя, в частности,
лично переговоры с плененным русскими войсками магистром Ливонского ордена
Фюрстенбергом. Неудачи русских войск на протяжении 1563-1564 гг. показали
Грозному и его ближайшим советникам невозможность чисто военного
присоединения Ливонии к России и потребовали разработки достаточно сложных
дипломатических проектов будущего устройства и будущего характера связи
между Ливонией и Россией. В окончательном варианте Иван IV “выдвинул проект
восстановления распавшегося Ливонского ордена. Предполагалось, что
восстановленный Орден будет находиться под протекторатом Русского
государства. Великим магистром должен был стать пленный Фюрстенберг. В
преемники ему назначался сын Г.Кетлера — Вильгельм”(42).
Вне всяких сомнений, разработка такого проекта была бы невозможна без
изучения истории Ливонского ордена от момента его возникновения, без
анализа взаимоотношений Ливонии со всеми ее соседями, а также без
исследования вопроса о Тевтонском ордене, одним из правопреемников которого
был Ливонский.
Идея вассальной зависимости от Русского царства одного из последних
официальных и владетельных наследников христианской власти на территории
Палестины, без сомнения, должна была импонировать Грозному. Следует
отметить, что вообще иерусалимские короли, чьей надежнейшей военной опорой
были военно-монашеские ордена и, в частности, Тевтонский, занимают в той
схеме преемственности верховной власти (от Бога) промежуточное положение:
еврейские цари святого народа и Святой земли — христианские короли Святой
земли — русские цари новой Святой земли, нового святого народа. В контексте
этого понимания признание Ливонским орденом своей вассальной зависимости от
России означало одновременно и правопреемство русского великого князя по
отношению к иерусалимским королям и, следовательно, их приоритетные права
на старую Святую землю и Иерусалим, на соединение под своей властью обеих
Святых земель.
История военно-монашеских орденов, их решающая роль в поддержании и
укреплении власти иерусалимских королей, их великолепные боевые
характеристики не могли не натолкнуть Грозного на убеждение, что все эти
преимущества их по сравнению с обычным рыцарством объясняются, в первую
очередь, религиозным характером и наполненностью их службы, теснейшим
соединением в этих орденах военной и монашеской службы, невозможностью эту
службу разорвать без утраты всякой надежды на вечное спасение. Военно-
монашеские ордена должны были показаться Грозному идеальным решением всех
стоящих перед ним проблем, идеальным способом организации военного сословия
России — новой Святой земли. Воинство, в свое время созданное исключительно
для защиты и распространения истинной веры, было именно тем, в чем
нуждалась Россия. Записки иностранцев, описывающие жизнь в Александровской
слободе — столице опричнины, а также права и привилегии, с одной стороны, а
с другой — ограничения, которые налагались на опричников, рисуют картину,
весьма схожую с бытом военно-монашеских орденов, естественно, с теми
поправками, которые были детерминированы специфическими для России
особенностями.

4. Устройство Опричного двора, организация и функционирование
опричнины.

Этот раздел хотелось бы предварить следующим: во все время
существования опричнины для Грозного было характерно стремление к
безусловному и очень резкому разделению мира опричнины и “обычного” мира.
Это проявилось отнюдь не только в дублировании большинства приказов и
служб, отдельно и самостоятельно управляющих опричниной и земщиной, но,
главное, в четко различимых и последовательных попытках Грозного изъять всю
опричнину и каждого опричника из общего порядка вещей, сделать их как бы
“не от мира сего”. Были разделены на опричное и земское:
а) верховная власть (опричнина передавалась в личный удел великому князю,
Московское же государство (земщина) должно было управляться Боярской
думой);
б) территория государства (причем из уездов, взятых в опричнину, выселялись
все дворяне, в нее не принятые);
в) управление (большинство приказов были разделены, что сделало возможным
практически независимое управление обеими частями государства);
г) финансы (каждая из частей государства имела свои собственные источники
дохода);
д) судебная власть (она также была фактически разделена: по свидетельству
Штадена вскоре после учреждения Опричного двора “великий князь послал в
земщину приказ: “Судите праведно, наши (т.е. опричные — В.Ш.) виноваты не
были бы”(43). Источники единодушны в том, что, как судьи, так и дьяки во
все время существования опричнины решали дела в соответствии с этой
формулой);
е) запрет на личное общение между опричниками и земскими. Тот же Штаден
писал, что “если у опричника были в земщине отец или мать, он не смел
никогда их навещать”(44). И дальше: “Я рассуждал тогда так: я хорошо знал,
что пока я в земщине, я проиграю {всякое} дело, ибо все те, кто был в
опричных при великом князе, дали присягу не говорить ни слова с земскими.
Часто бывало, что ежели найдут двух таких в разговоре — убивали обоих,
какое бы положение они не занимали. Да это и понятно, ибо они клялись
своему государю богом и святым престолом. И таких наказывал бог, а не
государь”(45).
Это свидетельство подтверждается двумя другими видными опричниками —
Таубе и Крузе. Дворянин, вступающий в опричнину, по их сообщениям, клялся и
целовал крест не только в верности государю, великой княгине и молодым
князьям — наследникам Грозного, но также “не есть и не пить вместе с
земщиной и не иметь с ними ничего общего”(46).
ж) внешнее отличие опричных дворян. “Живя в упомянутом Александровском
дворце, словно в каком-нибудь застенке, он (царь — В.Ш.) обычно надевает
куколь, черное и мрачное монашеское одеяние, какое носят братья Базениане,
но оно все же отличается от монашеского куколя тем, что подбито куньими
мехами. По примеру тирана также старейшины и все другие принуждены надевать
куколи, становиться монахами и выступать в куколях…”(47).
А.Шлихтингу вторят Таубе и Крузе: “Пехотинцы все должны ходить в
грубых нищенских или монашеских верхних одеяниях на овечьем меху, но нижнюю
одежду они должны носить из шитого золотого сукна на собольем или куньем
меху.”(48).
з) особый образ жизни опричников в Александровской слободе. Соединение в
нем элементов монашеской жизни и жизни служилых дворян. “…Великий князь
каждый день встает к утренним молитвам и в куколе отправляется в церковь,
держа в руке фонарь, ложку и блюдо. Это же самое делают все остальные, а
кто не делает, того бьют палками. Всех их называет братией, также и они
называют великого князя не иным именем, как брат. Между тем он соблюдает
образ жизни, вполне одинаковый с монахами. Заняв место игумена, он ест один
кушанье на блюде, которое постоянно носит с собою; то же делают все. По
принятии пищи он удаляется в келью, или уединенную комнату. Равным образом
и каждый из оставшихся уходит в свою, взяв с собой блюдо, ножик и фонарь;
не уносить всего этого считается грехом. Как только он проделает это в
течение нескольких дней и, так сказать, воздаст богу дань благочестия, он
выходит из обители…”(49).
Схожую картину рисует и другой источник. “Когда пробивает восемь
часов, идет он снова в церковь, и каждый должен тотчас же появиться. Там он
снова занимается пением, пока не пробьет десять. К этому времени уже бывает
готова трапеза, и все братья садятся за стол. Он же, как игумен, сам
остается стоять, пока те едят. Каждый брат должен приносить кружки, сосуды
и блюда к столу, и каждому подается еда и питье очень дорогое и состоящее
из вина и меда, и что не может сьесть и выпить, он должен унести в сосудах
и раздать нищим… Когда трапеза закончена, идет сам игумен к столу. После
того как он кончает еду, редко пропускает он день, чтобы не пойти в
застенок, в котором постоянно находится много сот людей; их заставляет он в
своем присутствии пытать или даже мучать до смерти безо всякой
причины…”(50).
и) организационная структура Опричного монастыря. Распределение чинов в
нем.
Таубе и Крузе писали: “Этот орден (здесь уместно подчеркнуть, что
ливонские дворяне, в отличие от русских, хорошо знакомые с такими
образованиями, как монашеские ордена, ясно сознавали сходство с ними
корпуса опричников — В.Ш.) предназначался для совершения особенных
злодеяний. (…) Сам он (Иван Грозный — В.Ш.) был игуменом, князь Афанасий
Вяземский келарем, Малюта Скуратов пономарем; и они вместе с другими
распределяли службы монастырской жизни. В колокол звонил он сам вместе с
обоими сыновьями и пономарем. Рано утром в 4 часа должны все братья быть в
церкви; все неявившиеся, за исключением тех, кто не явился вследствие
телесной слабости, не щадятся, все равно высокого ли они или низкого
состояния, и приговариваются к 8 дням епитимии. В этом собрании поет он сам
со своей братией и подчиненными попами с четырех до семи.”(51).
Теперь, прежде чем перейти от характеристики Опричного монастыря к
заключающим статью выводам, хочется отметить, что обильно цитируемые выше
записки иностранцев, рисующие жизнь в Александровской слободе, давно и
хорошо известны историкам, выдержки из них можно найти практически в любой
монографии, посвященной царствованию Ивана IV. Однако во всех этих работах
Опричный монастырь используется, к сожалению, единственно как яркий пример
особой извращенности царя. Лейтмотивом этого взгляда служат следующие слова
А.Шлихтинга: “Как только он проделает это в течение нескольких дней (т.е.
поживет жизнью монаха — В.Ш.) и, так сказать, воздаст богу дань
благочестия, он выходит из обители и, вернувшись к своему нраву, велит
привести на площадь толпы людей и одних обезглавить, других повесить,
третьих побить палками, иных поручает рассечь на куски, так что не проходит
ни одного дня, в который бы не погибло от удивительных и неслыханных мук
несколько десятков человек”(52).
В последнее же время известным филологом и специалистом по семиотике
Б.Успенским была сделана попытка рассмотреть Опричный монастырь в другом
ракурсе — в рамках некоего маскарада, “антиповедения”, выражающегося “как в
переряживании, так и в кощунственной имитации церковных обрядов”(53).
Б.Успенский видит в опричниках “своего рода ряженых, принимающих бесовский
облик и бесовское поведение”(54), и считает, что “…опричный монастырь
Грозного в Александровской слободе — когда опричники рядятся в чернеческое
платье, а сам царь называет себя игуменом этого карнавального монастыря, —
по всей видимости, возникает под влиянием святочных игр”(55).
Основанием для такого понимания опричнины служит для Б.Успенского, в
первую очередь, сопоставление ее со Всешутейским собором Петра I. Вряд ли
эта параллель оправдана. Если, как у современников Петра I, так и у его
потомков равно не вызывало сомнений карнавальное, заложенное в самом
названии шутовское назначение “собора”, то в отношение опричнины ни в одном
из источников нет даже намека на возможность ее “веселого” понимания.

ВЫВОД

Как представляется автору, сделанный анализ позволяет прийти к
следующим выводам. Во второй половине XVI века многочисленные мнимые и
реальные заговоры убеждают Ивана IV в ненадежности старых уз, связующих
монарха и подданных, их несоответствии самой природе верховной власти в
России. Стремясь разрешить это противоречие, Грозный пытается соединить в
своих руках как светскую, так и религиозную власть и заново выстроить весь
комплекс своих взаимоотношений с подданными, сделав измену ему не только
изменой раба господину, вассала сюзерену, но и главное — изменой Богу и
вере. Учреждение опричнины было попыткой организации части дворянского
сословия России на началах военно-монашеского ордена ( то же назначение,
тот же путь формирования, те же юридические права и привилегии), подобного
Тевтонскому и Ливонскому (царь — глава ордена, игумен опричного монастыря,
опричники — монахи). К 1572 г. планы Грозного потерпели провал, идея эта
была им оставлена, и упоминание об опричнине запрещено под страхом
наказания кнутом, но старая политика террора, которую историки именуют
опричной, продолжалась и дальше.

ССЫЛКИ:

1. Веселовский С.Б. Исследования по истории опричнины.- М. Изд-во АН СССР,
1963;
2. Стариков П.А. Очерки по истории опричнины ,М.,Л.,1950;
3. Бахрушин С.В. Иван Грозный ,М.,1945;
4. Виппер Р.Ю. Иван Грозный ,М.,Л.,1944;
5. Смирнов И.И. Иван Грозный ,Л.,1944.
6. Зимин А.А. Опричнина Ивана Грозного ,М.,1964;
7. Скрынников Р.Г. Начало опричнины ,Л.,1966;
8. Скрынников Р.Г. Опричный террор ,Л.,1969;
9. Скрынников Р.Г. Иван Грозный ,М.,1975;
10. Шмидт С.О. Становление российского самодержавства ,М.,1973.
11. Кобрин В.Б. Иван Грозный ,М.,1989.
12. Михайловский Н.К. Иван Грозный в русской литературе ,
Соч.,т.6,СПб.,1897;
13. Платонов С.Ф. Иван Грозный , Пг.,1923;
14. Зимин А.А. Опричнина Ивана Грозного , М.,1964;
15. Платонов С.Ф. Лекции по русской истории. СПб.,1910.
16. Платонов С.Ф. Иван Грозный. Пг.,1923.
17. Полное собрание русских летописей. СПб.,1904,т.XIII,с.392.
18. Живков В.М.,Успенский Б.А. Царь и бог. Семиотические аспекты
сакрализации монарха в России. В кн.: Языки культуры и проблемы
переводимости. Сб.ст. М.,Наука,1987,с.49.
19. Ефимов Н.И. Русь — новый Израиль. Казань,1912.
20. Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М.,1937,с.68.
21. Ключевский В.О. Соч.,т.2,ч.2. М.,1957,с.170.
22. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М.,1981,с.123.
23. Королюк В.Д. Ливонская война. М.,1954,с.60.
24. Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. Записки немца опричника.
М.,1925,с.86.
25. Послания Таубе и Крузе. Русский исторический жкрнал. Пг.,1922,кн.8,
26. Новое известие о России времени Ивана Грозного. “Сказание” Альберта
Шлихтинга. Л.,1934,с.27.
27. Успенский Б.А. Царь и самозванец.,с.213.