Византийские государства в Эпире, Трапезуйте и Никее

1. Завоевание Ахайи шальным отрядом французских искателей
приключений, отбившимся от войска, является одним из удивительнейших эпизодов в
истории крушения империи Комненов. Совершившееся вслед этому отряду нашествие
латинцев в Пелопоннес невольно напоминает времена вторжения туда дорян,
подчинивших себе ахейцев. Героем этой драмы, которая впоследствии оказала
значительное влияние на судьбы Афин, был Готфрид де Вилльгардуен, племянник
одноименного маршала Шампаньи; в качестве воина-дипломата Готфрид де
Вилльгардуен является одним из самых энергичных вождей латинского Крестового
похода, и этот последний им же и описан в знаменитой хронике — первом
средневековом историческом сочинении, написанном на народном языке.

Вилльгардуен-младший не пустился из Венеции вместе с прочими
крестоносцами в поход на Константинополь, но отплыл с другим отрядом паломников
из Франции и направился прямым путем в Сирию. Там дошли до него вести об
удивительных подвигах и успехах его земляков, и Вилльгардуен поспешил на
соединение с ними в Византию. Буря прибила его корабль к пелопоннесскому
побережью, и он спасся в порте Модон, древней Метоне, к югу от Пилоса, родины
Нестора. Пелопоннес, шестая европейская фема в византийском правительственном
строе, насчитывала, помимо Коринфа, Аргоса и Навплии, многие другие отчасти
сильно укрепленные города, как, напр., Патру, Лакедемон и Никли на побережье
Элиды и Понтической Мессении, Модон и Корон, Аркадию и Каламату, а на восточном
берегу сильную, как скала, Монембазию, раскинувшуюся на острове. С упразднением
византийской государственной власти в этом крае наступила беспорядочная
анархия, и властолюбивые архонты, подобно Леону Сгуру, пытались на развалинах
прежнего государства создать для себя новое.

Один из этих вельмож, изменивших отечеству, не постеснялся
обратиться к Вилльгардуену, совершенно ему неведомому, и предложил вступить в
союз ради совместных завоеваний. Новые союзники вскоре овладели западным
побережьем от Пилоса до Патры. Но тут греческий архонт умер, а сын его не
захотел разыгрывать роль пособника и подручного у франкского искателя
приключений для того, чтобы подчинить его игу отчизну; напротив того, он даже
вступил в сношения с Сгуром в Коринфе и деспотом Михаилом в Арте и призвал
греков, чтобы прогнать пришельцев. Вилльгардуен таким образом очутился в
отчаянном положении. Но тут до него достигла весть о том, что ломбардцы под
начальством Бонифация подступили к Навплии; совершив в шесть дней переход в
Навплию через враждебный ему край, Готфрид потребовал от фессалоникийского
короля поддержки для завоевания Ахайи. После тщетных попыток удержать храброго
рыцаря у себя на службе Бонифаций согласился наконец содействовать
осуществлению намерений Вилльгардуена.

В лагере у Навплии под знаменами короля находился вельможа
из Франшконтэ Гильом де Шамплитт, виконт Дижонский, по прозванию «1е Champenois», внук графа Гуго I Шампанийского,
исключенный из прав наследования владениями этого графского дома. Он
способствовал завоеванию Константинополя совместно со своим братом Эдом II,
который там и скончался в 1204 г.

Юный Вилльгардуен приветствовал в Шамплитте как своего
земляка, так и друга и тотчас же признал его за законного своего сюзерена. Он
принялся убеждать Шамплитта совместно с ним завоевать богатый край, который-де
именуется Мореей. Таким образом, в начале XIII в. в памяти западных людей
испарилось самое имя древней обители эллинов, прославленной родины Пелопса; последняя
превратилась в какую-то неведомую страну, которую искатели приключений открыли
как бы случайно. Вся Греция вкупе с островами именовалась в ту эпоху вообще
Романией; что касается народного ее прозвища — Морей, то оно первоначально,
по-видимому, усвоялось за побережьем Элиды, но позднее распространилось на
Пелопоннес или Ахайю. Наименование же Ахайя повелось еще с поры римского
владычества, но с течением времени вместо совокупной Греции под ними стали
разуметь лишь Пелопоннесский полуостров и прилежащую к последнему часть
северной Греции. Варварское наименование Морея, или Мореас, которое итальянцы
превратили в Аморею, было в эту эпоху позаимствовано из уст туземцев франками,
а греческий полуостров вообще франки обыкновенно обозначали isle de Grece. Византийцы же по-прежнему держались исконных
наименований и постоянно говорили о стратегах Эллады и Пелопоннеса; впрочем, у
Михаила Акомината взамен последнего попадается иногда выражение Meson Argos. Впервые
из греческих писателей Пахимерес в XIV в. стал употреблять наименование Морея,
строго различая ее от понятия Ахайи. Вилльгардуен обязался подчиниться
Шамплитту как своему сюзерену и никаких претензий не предъявлять к странам,
имеющим подвергнуться завоеванию, сверх того, что Шамплитт по собственному
усмотрению предоставит ему в виде лена. Король фессалоникийский, в качестве
верховного властителя (Oberherr), разрешил наконец
обоим искателям приключений пуститься в поход в сопровождении сотни рыцарей и
известного числа рядовых латников Никаких нравственных сомнений в правомерности
предприятия и не являлось у этих храбрецов, которые собирались завоевать мечом
чужую страну. Подобные подвиги почитались тогда за нечто героическое и
достославное.

В морейской хронике франки — conquistadores
Греции — совершенно наивно отзываются о самих себе: мы — люди, которые пришли
завоевывать — nous somes gens qui alons pour conqueter. После героической борьбы
Шамплитт и Вилльгардуен основали в Морее княжество, принявшее античное
наименование Ахайи, и оно, подобно герцогству афинскому, на двести лет пережило
латинскую империю в Константинополе. Шамплитт был признан за князя ахайского
уже в ноябре 1205 г. Свои владения он получил в виде лена от Бонифация. Так как
Венецианская республика по соглашению о разделе византийских владений приобрела
права на обширные области Пелопоннеса, то, вероятно, относительно удела
Шамплитта произошло особое соглашение между ею и маркграфом, ибо последний в
качестве предводителя крестоносного войска, которому предоставлена была Древняя
Греция, взирал на себя как на верховного властителя над морейской страной; она
должна была стоять к нему в таких же ленных отношениях, как Бодоница, Салона,
Афины и Эвбея. Таким образом, этот могущественный государь собирался объединить
под своим скипетром и Северную, и Южную Грецию и из Фессалоник властвовать над
всем греческим царством, как некогда Филипп и Александр Македонские.

Тем временем ломбардцы вели безуспешно осаду против
крепостей Леона Сгура. Бонифаций внезапно оказался вынужденным предоставить
ведение дальнейшей осады своим соратникам, а сам спешно вернулся в Фессалоники,
которые подверглись опасности. За время его отсутствия греки во Фракии и Македонии
пришли наконец к доблестному решению — они взялись за оружие и заключили союз с
влахо-болгарами. Призванный ими на помощь царь Иоаница, ожесточенный враг
латинян, вторгся во Фракию. Вся страна поднялась; в городах и крепостях на
франкских рыцарей учинены были нападения, и они подверглись поражению.15 апреля
1205 г. слабосильные отряды Балдуина были разбиты наголову под Адрианополем; сам
император попал в руки Иоаницы и затем нашел себе мало выясненную, но, конечно,
насильственную кончину в тырновской темнице. С большим трудом удалось дожу и
маршалу Вилльгардуену отвести остатки франкских дружин к Рэдесто, где смущенные
бароны избрали брата Балдуина, графа Генриха, в наместники императора, и новый Bail поспешил прибыть из Азии. Таким образом возникшая из
насилия латинская империя по прошествии первого же года своего существования
подпала мщению Немезиды.

Удивительное счастье, которое доселе благоприятствовало
франкским крестоносцам, теперь, казалось, внезапно от них отвернулось. При
первом же нападении франки сломили империю Комненов; упорную живучесть
византийского духа, однако же, франкам сразу сломить не удалось. Реакция тут
наступила чуть ли не с того самого момента, как Византия пала пред франками. На
периферии государства особняком или целыми группами стали образовываться из
обломков древней империи новые национальные союзы, и, по мере того как они
крепли, они устремлялись к завладению утраченным центром единения — Константинополем.

Михаил I, незаконнорожденный отпрыск династии Ангелов,
принесший поначалу присягу на верность королю фессалоникийскому, но затем от
него отпавший, основал в Эпире, Этолии, Акарнании и Фтиотиде деспотию со
столицей в Арте, древней Амбрации. Алексей Комнен, внук жестокого Андроника,
скрывшийся еще ребенком в Колхиду, когда его дед был низвержен с престола
Ангелами в 1185 г., основал в апреле 1204 г. маленькую, но цветущую
Трапезунтскую империю, тогда как его брат Давид завладел понтийской Гераклеей и
Пафлагонией. В той же Анатолии и в то же время отважный Феодор Ласкарис закладывал
прочную основу для позднейшего восстановления Византийской империи. Среди
ожесточенной борьбы с франками, в которой ему помогал иконийский сельджукский
султан Кай-Хозрой, Ласкарис завладел Вифинией и уже в 1206 г. заставил
повенчать себя в Никее законным императором ромейцев.

Франков таким образом со всех сторон теснили враги,
жаждавшие мести. Если бы наиболее могущественный из этих врагов — царь
болгарский, достигший в короткое время страшного военного могущества, заключил
на продолжительное время союз с Михаилом Эпирским, Леоном Сгуром и вообще с
военными силами греков, и если бы они дружно пошли к общей цели, то, вероятно,
тогда же бы наступил конец латинскому владычеству. Одно несчастье преследовало
латинцев вслед за другим. Престарелый дож Дандоло, человек достойный удивления,
который в сущности и выбил весь византийский мир из колеи, умер на самом театре
своих подвигов 1 июня 1205 г. Теперь все спасение латинцев держалось на
геройской доблести Бонифация. Маркграф поспешно покинул войско, обложившее
Навплию, и с большим трудом заставил Иоаницу снять осаду с столицы маркграфа,
Фессалоник. С одобрения Бонифация граф Генрих вступил тогда же,20 августа 1206
г., на франкский выборный имперский престол в Константинополе в качестве
наследника по несчастном своем брате Балдуи-не.4 февраля 1207 г. Генрих
обвенчался с дочерью Бонифация Агнесой Монферратской; при заключении этого
союза, который должен был обеспечить вящую прочность латинскому владычеству,
ибо возводил наиболее могущественного из латинских сюзеренов в тести
императора, Оттон де ла Рош явился и посредником, и уполномоченным. Но вскоре
затем и сам великий маркграф Бонифаций Монферратский пал жертвой засады,
приготовленной ему болгарами при Мозинополисе. Наряду с Агамемноном Дандоло,
которому Бонифаций уступал в отношении государственной мудрости, маркграф
являлся истым Ахиллом в этом походе, перевернувшем весь Восток. Трубадур Rambant de Vaqueiras, который сопровождал
Монферрата, восхваляет его за то, что Бонифаций ставил и королей, и императоров,
завоевал целый край, открыл пути и порты от Бриндизи вплоть до Геллеспонта и
превзошел подвигами Александра, Карла и Роланда. Разумеется, для византийских
французов было истым несчастьем, что на императорский византийский престол
вступил не Бонифаций, а граф Балдуин. Если кто из военачальников крестоносцев
действительно был способен превозмочь те затруднения, какие препятствовали
установлению истинно живучего франкского государства на Босфоре, так именно
граф Монферратский преимущественно перед всеми остальными.

Окровавленная голова знаменитого героя была принесена в
ставку к тому самому Иоанице, который распорядился умертвить и первого
франкского императора Балдуина. Вслед затем болгары осадили Фессалоники, где
вдова Бонифация Маргарита и ее несовершеннолетний сын оказались в совершенно
отчаянном положении Город спасся лишь благодаря кинжалу куманийского мятежника,
который умертвил дикого Иоаницу.

Таким образом, в то время, как само существование латинской
Византии подвергалось серьезной угрозе со стороны ее врагов — Деспота Арты,
болгар и греческого царя в Никее, латинские государства свободно могли
развиваться лишь на юге; в таком положении находились княжество Ахайя, ленные
владения в Фивах-Афинах, на Эвбее и других греческих островах, которыми завладели
генуэзцы и венецианцы. Республика св. Марка не оказалась в состоянии вступить в
обладание всеми греческими областями, которые ей были предоставлены по разделу.
Поэтому республика предложила своей знати, чтобы та за свой счет заняла эти
области и по завоевании владела ими на правах наследственных венецианских ленов.
Таким образом, венецианские нобили, жаждавшие приключений, пустились в
греческие моря, изображая из себя аргонавтов XIII века.

Левант вообще в эту эпоху являлся для французов и итальянцев
тем же, чем через три столетия сделалась Америка для испанцев. Вскоре возникли
любопытнейшие островные государства, принадлежавшие: Гизи — на Тивосе,
Миконосе, Скиросе, Скопелосе; Джустинианам — на Циа и Церифосе; Наваджиозо — на
Санторине; Вениям — на Венерином острове Чериго. Марин Санудо основал
значительное Цикладское герцогство на Архипелаге с столицей в Наксосе, а
крупный остров Крит, принадлежавший некогда Миносу, после продолжительной
борьбы был занят Республикой св. Марка непосредственно.

2. Для Оттона де ла Рош открылся теперь досуг, чтобы
окончательно устроиться в афинском его государстве, но вступить в фактическое
обладание Афинами оказалось для него делом совсем не трудным. В то время как
Шамплитт и Вилльгардуен принуждены были в Морее завоевывать город за городом
путем героических усилий, никакие документы не свидетельствуют о том, чтобы де
ла Рошу пришлось подавлять сопротивление со стороны греков. Хотя смерть
Бонифация юридически и не освободила де ла Роша от ленной связи с
Фессалониками, тем не менее последствия смерти маркграфа в значительной мере
уменьшили ленные обязательства, лежавшие на афинском государе. Великий маркграф
предоставил своему любимцу Аттику и Беотию, не усвоив за ним, однако же,
никакого титула, который бы знаменовал феодальную иерархическую связь между
сюзереном и вассалом. Таким образом де ла Рош, вассал Бонифация, мог себя
именовать владетелем Фив и Афин совершенно так же, как Томас де Стромонкур
именовал себя dominus’oM (a\) Q6vxr\Q) Солоны. По всемирной же известности Афин Оттон де ла Рош
предпочел титуловаться по имени самого города — по крайней мере в официальных
актах франки и даже сам папа называют де ла Роша. Этот весьма скромный титул
«сир» извращен был греками на их языке в «кира» и вырос в
их глазах в величественный титул Megaskyr (великий
государь). Но ошибочно объяснять этот титул тем, будто им пользовались прежние
византийские правители Афин, ибо последнее ничем не может быть подтверждено

Государство «Сира Афинского» по отношению к
пространственное™ владений отнюдь не являлось ничтожным. По сравнению с древней
афинской республикой владения де ла Роша можно даже назвать весьма
значительными, ибо древняя республика и на вершине своего могущества при
Перикле хотя и имела значительные островные и колониальные владения, никогда не
обладала значительными владениями материковыми. Франкские же Афины обнимали
провинции Аттику и Беотию вместе с опунтийской Локридой, в которой порт Таланта
занимал место древнего Опунта; далее в состав афинских владений входила Мегара.
Эта последняя — незначительная гористая местность, граничащая с Беотией и
Аттикой, — имела весьма важное значение, так как с одной стороны представляла
собой ключ к перешейку, а с другой стороны имела побережья у обоих морей — Коринфского
и Саронийского. Древний город Мегара никогда не менял ни своего имени, ни
своего положения. Правда, город в Средние века должен был сильно упасть, и порт
его Низея, в древности славившийся укреплениями, должен был давно уже прийти в
разрушение. Афиняне некогда соединили Мегару с Низеей длинными стенами, подобно
тому, как собственная их столица была объединена с Пиреем в одно целое.

На юго-западе над областями по сю и по ту сторону
Коринфского перешейка властвовал Леон Сгур, и через это прерывалась связь между
франкской Элладой и Пелопоннесом. Другое враждебное и еще более могущественное
греческое государство угрожало франкам на западной границе — мы говорим о
деспотии Эпире, которая простиралась от Эпидамна или Дураццо до Наупактоса,
тянулась через Этолию до Фокиды и Локриды, а к северу стремилась
распространиться до Эты, реки Сперхиоса и бухты Воло. В этом направлении,
впрочем, пределы мегаскира охранялись словно двумя передовыми укреплениями в
виде двух ленных владений дружественных де ла Рошу соратников — Бодоницей и
Салоной. Династия Стромонкуров в Салоне доблестно отражала нападения из Эпира,
хотя первый тамошний властитель Томас пал в борьбе с деспотом Михаилом

Некоторые из значительнейших портов — Ливадостро (Рог-tus Hostae
франков), афинский Пирей, Мегара и Таланта поддерживали сношения с Европой и
Левантом. Плодородный остров Эвбея достался на долю ломбардцам, а те вскоре
отдались под державное покровительство Венецианской республики, которая,
согласно смыслу грамоты о разделе византийских владений, могла претендовать на
соседние Афинам и издревле знаменитые острова — Эгину и Саламин. Но так как
венецианцы не обладали достаточными боевыми силами, чтобы фактически овладеть
предоставленными им по договору Эвбеею, Корфу и частью Пелопоннеса, то никакими
документами не засвидетельствовано, владели ли они действительно Эгиной и
Саламином. А так как эти последние на самом деле вошли в состав Афинского
герцогства, то можно допустить, что острова были ему переуступлены от Венеции

Для чужестранца, сделавшегося по внезапной случайности властителем
Аттики, было далеко не легкой задачей управлять вполне чуждым народом, сам язык
которого де ла Рошу был неведом и вековые установления которого им же были
насильственно ниспровергнуты. Удивительная история государственных установлений
Афинской республики приумножилась теперь новой страницей, и к Солону, Клисфену,
Аристиду, Периклу и Тразибулу в качестве законодателя присоединился ныне
невежественный бургундский рыцарь. А между тем новое законодательное
предприятие, по-видимому, оказалось более трудным, чем те задачи, которые в
древности выпадали на долю названных выше государственных людей.

Даже гениальность самого Солона была бы поставлена в тупик
перед задачей объединить в одно политическое целое такие два противоречащих
элемента, как греческий народ и французское рыцарство, ибо завоеванная страна
тотчас же расчленилась на эти два противоположных элемента. Правящий класс
латинцев один только подпадал действию франкского права, которым регулировались
личная свобода, юридические и государственные отношения завоевателей; остальные
же классы, которые составлялись из порабощенных греков, были обречены на
правовую и государственную зависимость. Бургундский законодатель имел, по
крайней мере, то преимущество перед древними своими предшественниками, что ему
не надо было опасаться протестов со стороны афинских демоса и демагогов. При
учреждении франкского государства греческий народ принимался лишь во
второстепенное соображение: главной задачей представлялось создать именно
франкское государство. Для этого грубого искусственного сооружения образцы, по
счастью, имелись наготове, ибо Оттон де ла Рош без всяких мудрствований мог
пересадить на греческую почву военную ленную систему из Бургундии, Шампаньи или
любого иного французского графства; словом, он мог создать здесь тимократию — аристократическое
феодальное государство, к которому порабощенным грекам оставалось только
приладиться. Остов этого строя поэтому легко можно было воздвигнуть, раз
мегаскир распределил бы земельные угодья между своими дружинниками и обязал бы
последних несением воинской службы и вассальной верноподданностью.

Подобные же аналогии представляли государства крестоносцев,
создавшиеся в Сирии и Кипре. На этом последнем благодатном острове первый
франкский его король Гюи де Лузиньян всего несколько лет перед завоеванием Афин
создал триста баронств для рыцарей, имевших право носить золотые шпоры, и
двести более еще мелких военных ленных владений. Впрочем, подобных притязаний
паладины де ла Роша были чужды, если бы даже Аттика, Беотия и Мегара и
заключали в себе для этого достаточное количество земель. Нам ничего не
известно ни о числе, конечно незначительном, ратников, явившихся под знаменами
первого мегаскира, ни о фамилиях его рыцарственных товарищей и тех дворян,
которых он мог склонить на переселение в Грецию из Бургундии; вообще в рядах
дружины де ла Роша не насчитывается сколько-нибудь известных баронов. Впрочем,
весьма вероятно, что уже и тогда де ла Роша сопровождали Фалькенберги из
Сент-Омера, по крайней мере они вскоре заявляют о своем существовании в Фивах. Несомненно,
первый же де ла Рош распорядился занесением на бумагу всех фискальных и частных
владений в своем государстве, подобно тому, как это совершили английские
норманны в Doomsday book, а равно завоеватели Ахайи. К сожалению, афинские ленные
матрикулы не сохранились.

Столь многообразная феодальная система, какая раскинулась по
франкскому Пелопоннесу, конечно, не могла привиться во владениях мегаскира. Морея
была ведь страна обширная и по самой своей природе оказывалась особенно пригодною
для водворения там ленного строя. Там и завелись могущественные баронства с
зависимыми от них рыцарскими ленами. И поныне еще развалины замков (Palaokastra, как их называют греки) в Калаврите, Акове,
Каритене, Гераки, Велигости, Пассаве, Каландрице и пр. являют собой след
богатой истории франкского дворянства в Морее. Напротив того, в Аттике не
насчитывается вовсе сколько-нибудь примечательных развалин этого рода, за
исключением франкских сторожевых башен по морскому побережью; в Беотии
развалины замков попадаются чаще, но по сравнению с Мореей количество их
ничтожно. В Аттике и Беотии не возникало вовсе таких баронств, как Матагрифон (Акова)
или Каритена, в составе которых заключалось в первом 24, а во втором — 22
рыцарских лена. Предоставление земель наследственным владельцам или баронам,
которые, в свою очередь, от себя раздавали рыцарские и сержантские лены,
разумеется, должно было происходить и в Афинском государстве, потому что вся
совокупность политического строя, отправление правосудия и самое несение
воинской службы в любом франкском государстве — и мелком, и крупном — опиралось
на ленную связь и на отправление воинской повинности по соразмерности с
владением недвижимостью.

Так как мегаскир по праву завоевания взирал на себя как на
собственника всей страны, то он выделил себе в качестве домениальных владений
Фивы и Афины и имения, прежде входившие в состав императорского фиска, а прочие
земли пораздавал церкви и дружинникам в качестве ленов. До нас не дошли
документы, по которым можно бы было составить себе представление о том, как
совершилась разверстка земель. Если в некоторых случаях у греческих
собственников и была отнята их собственность насильственно под разными
предлогами — в полном составе или только отчасти, то все же в общем вторжение
франков не сопровождалось борьбой, и весьма вероятно даже с туземцами
воспоследовало миролюбивое соглашение. Впрочем, число вторгшихся рыцарей и
сержантов было столь ничтожно, что за эллинами само собой должны были остаться
многие земли.

Переворот в землевладельческих отношениях вообще должен был
гораздо чувствительнее отразиться на греческих владельцах латифундий, на
вельможах и на церкви, гораздо слабее на городских общинах, а на сельском
рядовом населении и того еще менее. Это последнее в эпоху франкского вторжения
уже находилось в несвободном состоянии — в Греции повсеместно так же, как и в
феодальных государствах Европы. Уже при византийском управлении сельское
население распалось на два класса — вольных хлебопашцев, имевших право
собственности на землю, и колонистов, обделенных этим правом. Правительство в
разные времена старалось оберегать сословие вольных хлебопашцев, так как на них
главным образом тяготели подати. В IX и X вв. императоры Феофил и Василий I, а
особенно в 922 г. Константин Багрянородный и Роман Лекапен, а позднее Никифор
Фока, Иоанн Цимисхий и Василий II пытались задержать распадение этого сословия
законодательными мерами. Это, однако же, не удалось, потому что, с одной
стороны, светские и духовные вельможи препятствовали проведению в жизнь
императорских эдиктов, а с другой — умели добиваться их отмены от других
императоров, которые чувствовали себя обязанными перед знатью. Вельможи, т.е. родовое
и служилое дворянство, епископы и настоятели монастырей, заставляли крестьян
путем ростовщичества, хитрости, силы, обманных запродажных сделок и
завещательных распоряжений отчуждать земли в свою пользу. Они присваивали себе
даже солдатские лены, которые византийское правительство завело в некоторых
провинциях, чтобы сделать для их собственников военную службу обязательной во
флоте и в кавалерии. Под конец Андроник I пытался искоренить достигшую
чрезмерного могущества аристократию крупных поземельных собственников, но
собственное падение воспрепятствовало ему осуществить эту реформу. Латифундии
поглотили участки свободных землепашцев, а мелкие частные владения перешли в
руки бесчисленных церквей, придворных и провинциальных чиновников или же
присоединены были к государственным имуществам. Ко времени франкского вторжения
в Греции сильно посократились земельные угодья как отдельных крестьян, так и
сельских общин, некогда обладавших неотчуждаемыми общинными наделами, вольные
же земледельцы по большей части превратились в колонистов, прикрепленных к
земле своего господина.

В конце концов в Византийском царстве установились два
класса населения с одинаковыми политическими правами — богатых и бедных. Пенетами
являлись осколки вольных граждан и землевладельцев, по-видимому, они
пользовались свободой, но в действительности были рабами каких-либо частных
патронов, и только один шаг отделял их от сословия колонистов или периойков,
которые обязаны были отправлять для своих господ барщину.

Почти полное отсутствие сословия вольных земледельцев в
соединении с порабощением городских курий повергло Западно-римскую империю во
власть германцев, и это же зло было причиной тому, что Восточная империя
оказалась беспомощной перед вторжением сначала славян, а затем франков. Население,
Утратившее принадлежавшую ему по праву свободу и вконец высосанное фиском и
архонтами, едва ли оказало сопротивление франкским завоевателям; оно даже
скорее взирало на них как на освободителей от ига сборщиков податей, дворянства
и церкви. По сущности дела населению было совершенно безразлично, какому
господину ни служить, — оно ведь только всего и меняло, что повелителя. Франкским
государям и новым землевладельцам население продолжало выплачивать те же подати
и выполнять те же повинности, какие прежде от него полагались в пользу
императорского правительства и архонтов. Оно даже при перевороте, пожалуй,
оказывалось в выигрыше, так как подати с него поступали не в казну отдаленной
Византии, но расходовались государем в самой стране. Периойки же попросту
превратились в вилланов (villani и rustici)
франкских владельцев; они сделались рабьим живым инвентарем государственных
домен, ленных вассалов и латинской церкви.

Безжалостное положение феодального права nulle terre sans seigneur
постепенно находило себе осуществление в завоеванной стране, и таким образом
здесь, как ранее в Сирии, а позднее в Кипре, исчезли последние следы
землевладения вольных хлебопашцев.

Та же судьба порабощения постигла повсеместно греческие
городские общины — тем, впрочем, снисходительнее, чем значительнее они являлись
в данной местности, ибо сама мудрость повелевала завоевателям не возлагать на
городские общины невыносимых тягот, но уважать собственность и исконный их
строй. Когда император Балдуин принимал во владение предоставленные ему страны,
он сохранил в неприкосновенности действовавшие в них законы, а большие города
вроде Фессалоник предались франкам под нарочитым условием, что их стародавние
вольности и обычаи будут за ними сохранены и впредь. Шамплитт и Вилльгардуен
подкупили Морею подобным же преклонением, проявленным к туземным законам и
правам владения собственностью

Поэтому возможно допустить, что подобные же соглашения и
обещания имели место и в Беотии и Аттике, хотя там, за исключением Фив и Афин,
не существовало вовсе таких значительных населенных пунктов, как во Фракии и
Македонии или в Фессалии и Пелопоннесе. В Беотии, правда, находились Орхомен,
Коронея, Левктра, Феспия, Платея и Танагра, но эти города превратились или
совсем в развалины, или в жалкие поселки. Единственно Лабадея приобрела
впоследствии опять значение как весьма важная франкская крепость.

В Аттике Афины издревле славились как единственный настоящий
город, тогда как прочие поселки, древние сельские демы либо совсем поисчезали,
либо сохранились (как Элевсис) в виде ничтожных деревушек. Тем не менее и в
Аттике завоеватели отчасти по незнакомству с обстоятельствами и языком страны,
отчасти же благодаря собственной малочисленности были вынуждены, при никем не
оспаривавшемся завладении краем, признать за местными общинами гражданское их
устройство и право избирать судей, которые вершили правосудие согласно
Византийскому судебнику Василиков. Завоеватели ограничились на первый раз тем,
что заставили общины признать свою власть, приняли от городов
верноподданническую присягу и установили налоги в том же размере, по какому они
выплачивались византийскому правительству. Впрочем, завоеватели принесли с
собой свои феодальные правовые принципы и стали их тотчас же применять в
области вновь заведенных ими ленных отношений. Эти франкские законы в общем
напоминали знаменитый кодекс иерусалимских ассиз, относительно которого, ничем,
впрочем, не доказанное, предание гласит, будто этот судебник еще в 1099 году
был составлен Готфридом Бульонским и им же внесен на хранение в храм Гроба
Господня. Этот кодекс погиб, когда Иерусалим в 1187 г. был занят Саладином, но
по устным правовым преданиям продержался вплоть до ^192 г. в С. Жан д’Акре,
этом последнем остатке иерусалимского Франкского королевства. Достоверно во
всяком случае то, что феодальное государство первых королей из дома Лузинианов
на Кипре было построено на основе правовых норм иерусалимских ассиз.

Во всей франкской Греции выработалось однообразное право,
которое с течением времени вступило в силу под наименованием Liber consuetudinum imperii Romaniae.
По всем существенным статьям оно совпадало с положениями иерусалимских ассиз
крестоносных рыцарей. Так как эти законы во второй половине XIII в. находили
себе широкое применение в Пелопоннесе, то, вероятно, они же привились и во
франкских Афинах.

При первоначальном устройстве феодального своего государства
Оттон де ла Рош, вероятно, создал из наиболее влиятельных рыцарственных своих
вассалов верховный ленный суд — Haute Cour, — который представлял собой исто державную
государственную власть. Происхождение афинского государства, конечно, является
последствием простого захвата областей, которые маркграф Бонифаций предоставил
де ла Рошу в виде лена. Хотя далеко и не в той мере, как в Пелопоннесе, — стране,
завоеванной путем настоящей войны, но и в Аттике, и в Беотии дружинники
проливали за государя кровь и через это поставили его в обязанность
вознаградить дружинников баронствами и предоставить им наряду с особой государя
положение пэров, без соизволения которых не подлежали разрешению ни феодальные,
ни политические дела. Очевидно, властитель Афин по отношению к бургундским рыцарям,
составлявшим его дружину, находился в более благоприятном положении, чем мог
стоять Шамплитт к своим соратникам. Несмотря, однако же, на преимущества
положения, и де ла Рош вынужден был построить свое государство на тех же
феодальных устоях и препоручил государственную власть совещательному
установлению, Haute Cour; при этом Haute
Cour являлась не только верховным советом
государя в области политики, но и высшей судебной инстанцией по всем спорам,
касавшимся рыцарских ленов.

Наряду с этим трибуналом во франкских государствах
существовал еще и гражданский суд — Cour des Bourgeois, где заседали представители от городских общин под
председательством Vicom-te’a, заместителя государя. Но так как последний избирал виконта
по собственному усмотрению, то едва ли может тут быть и речь о свободном
муниципальном самоуправлении. Нижний суд ведал все гражданские споры и
уголовные правонарушения жителей не рыцарского происхождения и имел пребывание
в определенных для этого городах. В каких пределах была определена сфера
действия нижних судов над греческим населением, и существовали ли они вообще в
афинском государстве, мы не знаем, но следует допустить, что греческое
население долгое время руководствовалось в отношении суда и расправы
Византийским судебником. Только относительно позднейшей эпохи сохранился, да и
то совершенно случайно, след, по которому можно заключить, что и в афинском
государстве существовал нижний суд.

Во всяком случае, этот суд предполагает признание
муниципальных корпораций, с их советами, архонтами, демогеронтами или
вехиадами, — в том виде, как они сохранились в византийскую еще эпоху. Равным
образом в Сирии Готфрид Бульонский сохранил общинам прежние их суды, пока они
постепенно не сменились трибуналами, составленными из франков и туземцев под председательством
особого.

Относительно таких городов, как Фивы и Афины, безусловно
следует допустить, что поначалу они под началом франкских архонтов продолжали
управлять делами общины, до раскладки податей включительно, с помощью советов,
которые могли составляться исключительно из туземных граждан, пользовавшихся
доверием завоевателей. Разумеется, это изменилось с течением времени, когда
франки, в свою очередь, ознакомились с греческим языком, а французские
переселенцы в большом числе водворились в местечках и постепенно оттеснили
туземцев на задний план. Таким образом и в Элладе создалось гражданство из
переселившихся туда латинцев, а рыцари и бароны в это же время превратились в
феодальных владельцев городов, с которых и собирали в свою пользу доходы, поскольку
на таковые не распространялись права фиска.

Феодализм в силу ленного начала, заложенного в его основу,
стоял в резком противоречии с муниципальными вольностями: ведь в ленном или
феодальном государстве все политические права обосновываются поземельным
владением — это последнее созидает собственнику определенное положение в
государстве, а ленные обязанности составляют ту цепь, на которой держится вся
тимократическая система.

Именно в Греции, где города, за немногими исключениями,
обеднели и дошли до упадка, западные бароны в качестве завоевателей и должны
были найти истинное для себя Эльдорадо. Здесь против церковного и светского
ленного строя гражданство не выступало с протестами, ибо горожане не обладали
зажиточностью и самосознанием, как во Фландрии и Франции или Италии и Германии.

Подавление греческого народа франками тем более облегчено
было в Аттике и других эллинских провинциях, что при вторжении франков едва ли
там можно было насчитать сколько-нибудь выдающиеся патрицианские роды. А если
где и удержались отпрыски знатных фамилий, то они с течением времени поисчезали.
Поэтому за всю эпоху иноземного владычества ни в Фивах, ни в Афинах нельзя
назвать ни единого греческого вельможи или значительного гражданина. В обоих
главных городах Афинского государства, которым придавали особенное военное
значение их акрополи, первый же мегаскир поставил фохтов, предоставив им права
юрисдикции.

Под 1212 г. упоминается фиванский кастеллан, который по
случаю какого-то спора между фиванской и цараторийской диоцезиями проник в
сообществе с фиванским настоятелем собора и мирянами в жилище цараторийского
епископа и путем насилия увел оттуда какого-то человека.

Впрочем, недостаточность исторических документов делает для
нас невозможным ближайшее ознакомление с политическим устройством и управлением
афинского феодального государства. Мы ничего не ведаем о тамошней финансовой и
податной системе, о казначейской части, о государственной канцелярии и о
придворных должностях.

В правление де ла Роша ни разу не упоминается о высших
государственных сановниках вроде маршала, сенешаля, коннетабля или каммерария. Эти
должности заведены были в иерусалимском королевстве, в Константинопольской
империи, на о. Кипре и в княжестве Ахайском; отсюда можно предположить, что в
названных государствах заведен был более пышный придворный строй, чем
представительство, каким себя окружал мегаскир в Афинах. Вообще же как Англия и
Сицилия или как франкская Сирия и Кипр, точно так же Афины свидетельствуют о
том, что феодализм был достаточно могуч и мог создать государство живучее и
сравнительно не скоро преходящее.

Бургундский строй в Афинах продержался значительно дольше,
чем продержались там демократические законодательства древних государственных
людей; к тому же феодальный этот строй не обновлялся вовсе реформами, как это
имело место в Древности. Сам же факт, что аристократическое феодальное
государство де ла Рошей в течение ста лет существования ни разу не пережило ни
одного из внутренних переворотов, которые неоднократно потрясали демократию
древних Афин, конечно, не может служить доказательством ни политического его
значения, ни мудрости варварских его основателей. Неприкосновенность была
обеспечена государству продолжением рода де ла Рошей, из которого выходили все
даровитые государи, а равно довольством и общей выгодой привилегированной касты
рыцарей и баронов, а наконец — и это более всего прочего — бессилием
порабощенных эллинов; простиралось же порабощение это столь глубоко, что греки
не сделали ни единой попытки — подобно туземцам Крита — схватиться за оружие и
стряхнуть с себя железные цепи ленной системы.

Вторгшиеся в Пелопоннес франкские властители обеспечили за
собой обладание страной тем, что поспешили понастроить укрепленных замков,
подобно тому, как это совершили норманны по завоевании Англии. Тем не менее,
однако же, и славянские племена, и греки от времени до времени восставали в
Морее против чужеземцев, особенно после того, как византийский император
подчинил себе опять Лаконию.

В Аттике и Беотии бургундское дворянство точно так же возводило
для себя замки, но далеко не в том количестве, как франки в Пелопоннесе. Впрочем,
ведь и греческое население в Элладе вообще было менее воинственно и менее
плотно и послабее, чем население нагорного полуострова. Оно хотя и с ропотом,
но беспрекословно влачило ярмо латинских завоевателей, несмотря на
малочисленность последних. Эта неспособность к сопротивлению может показаться
зазорной, но такое же зрелище представляла Италия в эпоху готов и лонгобардов,
да и в наши дни разве 300 миллионов индусов не подчиняются послушно 150 ООО
правящих ими англичан и европейцев?

3. Единственным убежищем для обширной греческой семьи во
всей империи, распавшейся на части, являлась Восточная церковь. Жизненное
начало последней оказалось более незыблемым, чем устои Константинова
государства. Каким насилиям ни подвергался организм Восточной церкви, она,
будучи силой духовной, глубоко внедрившейся во все три части римского света, не
могла, подобно греческому царству, пасть под грубым произволом чужестранных
завоевателей.

Преднамеренное угнетение великой Восточной церкви пятнает
Запад несравненно более, нежели разрушение Ромейского царства, а в истории
жизни прославленного папы Иннокентия III предприятие это составляет гораздо
более мрачную главу, чем злодейское искоренение альбигойцев в Южной Франции.

Там провинциальный раскол подлежал подавлению хотя бы с
помощью огня и меча в интересах единства веры, а тут самый немудрящий диакон
собственным разумом сумел бы постигнуть, что подчинение греческого Востока
папству — дело немыслимое.

После того как дожу Дандоло удалось провести венецианца
Франческо Морозини на патриарший престол, который тот и занял в Св. Софии, в
завоеванных провинциях, где только оказывалось возможным, принялись замещать
должности в греческих епископиях и церквях латинским духовенством, а
православные епископы либо изгонялись, либо понуждаемы были к признанию власти
папы. Целые толпы неимущих священников и искателей приключений сопровождали
завоевателей на походе и жаждали завладеть добычей в виде церкви и прихода.

В Фивах и Афинах, архиепископы которых удалились в ссылку,
соборы были предоставлены латинскому клиру. Новый государь оставил за
греческими общинами столько церквей и доходов, сколько ему заблагорассудилось. Немалое
число попов частью из страха, частью из дальновидности послушно подчинились
франкской церковной системе, ибо под этим лишь условием православное
духовенство могло сохранить свободу и пользование предоставленной им церковной
недвижимостью. В пределах епархии католического архиепископа на будущее время
никакой грек не мог быть рукоположен в священники помимо соизволения
католического архиепископа и владельца той местности, к которой приписан был
греческий храм.

Француз Берард был возведен Оттоном де ла Рош, при котором,
вероятно, состоял раньше капелланом, в сан архиепископа Афин и занял престол в
парфенонском храме. Иннокентий III, который в 1200 г. утвердил Берарда в новом
звании, распорядился через кардинала-легата Бенедикта точно установить число
каноников в Афинах. Он подтвердил за архиепископом все права греческих его
предшественников в церковной афинской провинции, предоставил метрополии те же
статуты, что и парижской церкви, и поставил ее под нарочитое покровительство св.
Петра.

Афинский соборный капитул получил, по-видимому, от папы правильную
организацию на манер монастыря, причем во главе его был поставлен приор. На
содержание капитула Иннокентий III приписал земли и доходы с церквей, между
прочим ц. Святой Троици в Афинах и ц. Св. Николая в Константинополе.

Архиепископ Берард вскоре затеял с мегаскиром пререкания
из-за того, что де ла Рош вздумал отобрать в казну церковные имущества и
обложил духовенство податью; архиепископ поспешил съездить в Рим к папе,
который и даровал ему 13 февраля 1209 г. льготную грамоту, в которой перечислялись
все земли, принадлежавшие к составу афинской архиепископии. Эта опись земель,
разумеется, могла выйти лишь из архиепископской афинской канцелярии, и при
переписывании в папскую грамоту в нее могли вкрасться описки. В этой описи
поименовываются остатки древних дем, и наряду с новогреческими местечками
перечисляются издревле прославленные имена вроде Марафона или Филэ. Показываются
здесь также и греческие церкви и монастыри в Аттике: Св. Георгия, Св. Николая (при
Мениди), Св. Николая de Columnis (пожалуй, это при Сумниуме), Св. Марии de Blachernis,
Св. Сириана (Kaisariani?), Св. Дионисия Ареопагита и др.

Папа присоединил к фиванской архиепископии епископов касторийского
и цараторийского; в состав же афинской епархии отнесены были суффраганства: Негропонт
(Халкида), Фермопилы (Бодоница), Давлия, Авалона, Зоркой, Каристос, Коронея,
Андрос, Скирос, Кеос и Мегара.

Изображение Афин, как оно представляется Иннокентию III,
весьма любопытно, и в высшей степени назидательно, непосредственно вслед за
поэтическим красноречием грека Акомината, прислушаться к величественной римской
прозе, в которой властолюбивейший из всех пап говорит об Афинах. Мы намекаем на
вступление буллы к Берарду. «Милость Божия не дает сгибнуть древней славе
города Афин. При самом своем основании этот город словно в виде пролога
провозгласил прообраз истинной религии. Афины поклонялись вначале троице ложных
божеств, в трех личностях составлявших единство; впоследствии же времени этот
культ превратился в исповедание истинной и нераздельной Святой Троицы.

Равным образом изучение светских знаний Афины презрели со
всем пылом ради божественной мудрости, твердыню знаменитой Паллады сделали
скромной обителью достославной Богоматери и пришли к познанию истинного Бога,
долгое время спустя после того, как воздвигнут был жертвенник неведомому
божеству. Этот город, носящий славное имя и преисполненный совершеннейшей
красоты, прежде всего выработал философское искусство, а затем постиг истинные
апостолические верования; напояя поэтов знанием и через это последнее уразумевая
пророчества, Афины соделались матерью художества и прослыли за город мудрости. Чтобы
пояснить это, мы можем уподобить Афины Кириаф-Сеферу, ибо когда Гофониил эту
местность подчинил власти Халева, то ему дарована была дочь последнего, Ахса, в
супруги.

Но так как, возлюбленный во Христе брате и достопочтенный
архипастырь, прославленный сей град предался Господу, то, дабы удержать его на
стезе истинного благочестия, ты воссоединился с Афинами, как с духовной
невестой. По доходящим до меня вестям, сей град жаждет твоих поучений с такой
же страстностью, словно Ахса, а потому почитаю я за благовременное напоить
жаждущих росой апостолического благословения. В уважение к сему признаем мы за
соответственное нашему долгу, через настоящую нашу грамоту, принять под
апостолический наш покров град сей, из сочинений коего некогда, как нам хорошо
известно, изливалась чуть ли не на весь мир совокупность всех знаний, и
соизволяем на законное твое ходатайство».

То место в грамоте папы, где говорится об античной языческой
триаде богов, в высшей степени примечательно, ибо указывает на философское
разумение сущности древнеэллинских верований и на их прообразующую связь с
христианством, как ее установили апологеты и древнейшие Отцы Церкви. Иннокентий,
очевидно, здесь намекает на Зевса, Аполлона и Афину, которые составляли
языческую триаду. Зевс был отцом, бог света Аполлон являлся как бы его
воплощением в виде сына, а Афина, происшедшая из головы Зевса, представлялась
как бы духом или мудростью божества (Sophia). Трудно,
впрочем, понять, в какое соотношение Иннокентий ставил триаду к подразделению
Афин на три части. Если он под тремя частями Афин разумеет Акрополь, как
обитель Паллады, нижний город — как пребывание Олимпийского Зевса, и порт, то
этот последний, пожалуй, более кстати было бы рассматривать за обитель
Посейдона. Еще в 1578 г. Симеон Кабазилас писал к Мартину Крузиусу: «Некогда
город распадался на три части и был заселен сплошь; теперь же только турки
обитают внутреннюю часть, Акрополь с храмом, посвященным неведомому божеству,
внешняя, т.е. средняя, часть заселена сплошь христианами; третья же часть (тоже)
заселена»

Можно допустить, что через разных лиц, которые (как,
например, Берард, приезжавший в Рим в 1209 г) знакомы были с городом Афинами,
Иннокентий собрал сведения о положении и обстановке этого города. Афины — город
мифической мудрости, теперь внезапно проникли в сознание Запада в виде
исторического факта и сделались объектом практического сочувствия. Можно даже
предположить, что папе доставлено было топографическое описание или, пожалуй,
даже план города Афин. Планы в ту пору были далеко не диковинкой, ибо в папство
Иннокентия заведомо существовали планы Антиохии, Птолемаиды и Рима.

Восхваление Афин в устах великого папы основывалось не на
собственном его знакомстве с греческой литературой, но исходило из
общераспространенных представлений западного ученого мира о городе мудрецов и
мыслителей. В Европе тогда и не помышляли о том, чтобы извлечь научную пользу
из франкского владычества над Афинами и прочей Грецией, уж, конечно, не могло
быть применено к франкским завоевателям.

Иннокентий III хотел скорее латинизировать
схизматиков-греков, чем направить латинцев-католиков на чреватое опасностями
ознакомление с эллинскими философами и Учителями церкви. Он внушал французскому
клиру, а именно парижскому университету, высылать в Грецию латинские книги и
даже ученых, дабы восстановить в отчизне учености изучение наук заново. Единственно
доминиканцы и францисканцы в своем стремлении к миссионерской деятельности пришли
к почтенному решению отправить в Элладу нескольких молодых людей для изучения
греческого языка и словесности.

Францисканцы вообще вскоре по основании своего ордена
распространились по Греции и основали монастыри в Эвбее, Фивах, Афинах,
Патрасе, Кларенце и на острове Крите

Уже первый де ла Рош призвал в Афины французских
монахов-цистерцианцев из аббатства Велльво в Бургундии, где находилась родовая
его усыпальница. Этим монахам мегаскир передал чудный, стоявший у священного
пути в Элевсис базильянский монастырь, который по-гречески именовался, да и
теперь еще прозывается Daphni; франки же это название
переделали в Дальфино или Дальфинет. Этот монастырь, как католический,
приобретает значение в 1217 г. — по крайней мере, папа Гонорий по важным
церковным делам обращается к его аббату Подобно монашеским орденам и рыцарские
братства тамплиеров, иоаннитов и немецкого ордена получили владения в Греции. Вожди
крестоносцев с самого начала предоставляли им особые преимущества, потому что
их поселения являлись в то же время военными колониями. Немецкий орден
меченосцев особенно утвердился в Морее. Готфрид Вилльгардуен основал там в
Андравиде госпиталь во имя св. Иакова; к его же владениям принадлежал в
афинской епархии макрийский з госпиталь в честь того же святого.

4. В то время как в Афинах епископский кафедральный собор
поступил в распоряжение латино-католиков, православный митрополит афинский
находился в ссылке. Так как древнее Византийское царство лежало в развалинах, а
Никейское царство Ласкаридов еще не окрепло, то Михаил Акоминат, куда ни
приезжал, натыкался на франкских завоевателей. Не сообразив еще основательно,
куда направиться, Акоминат прежде всего, по-видимому, пустился в Фивы, а затем
в Авлиду. Он сам повествует, что в Фессалониках побывал у «кардинала»,
а это заставляет предполагать, что он вел какие-то переговоры с папским легатом
Соффредом. Если эти переговоры имели предметом православные церковные дела в
Афинах и восстановление Акомината в звании архиепископа, с возвращенных ему
прежних церковных его имуществ, то они ни к чему не привели. Легат, впрочем, и
наместники короля Бонифация в Фессалониках разрешили почтенному беглецу избрать
себе беспрепятственно местопребывание где угодно, только вне Афин.

Акоминат отправился в Эвбею и некоторое время пробыл в
Халкиде и Каристосе. Тамошние епископы, по прежним законам бывшие его
викариями, находились с ним в дружественных отношениях, да и сам архиепископ в
тех местах владел, по-видимому, землями. Но и в судьбах Эвбеи совершился
насильственный переворот, когда туда вторглись ломбардцы под предводительством
фамилии Карчери из Вероны. Поэтому несчастный старец порешил избрать для себя
убежищем остров Кеос, епископия которого была ему подчинена тоже.

Конечно, к выбору этому Акомината побудила близость Кеоса к
Афинам, ибо этот островок, ныне именуемый Циа, почти примыкает к южной
оконечности Аттики; с его высот можно разглядеть и принадлежащий к Аттике
остров Гелену, и прибрежные поля Суниума, и Торикос, вплоть до Гиметта, тогда
как вокруг Ции из моря выступают Эвбея и Циклады. Кеос в древности принадлежал
Афинам, со всеми своими четырьмя городами, из них Юлис, теперешняя гавань Ция,
была родиной поэтов Симонида и Бакхилида, перипатетика Аристона и софиста
Продика. Аристотель не побрезгал посвятить описанию государственного устройства
островка особое сочинение, которое, к сожалению, утрачено

Михаил Акоминат прибыл в Кеос в 1206 г. Он застал остров еще
свободным, потому что мегаскир на него претензий заявлять не мог, а
Венецианская республика, которой Кеос достался по разделу, не предпринимала еще
никаких мер к завладению им. Более двух лет провел там беглец, пока ненавистные
«италийцы» не вторглись и в это убежище, куда иерарх был выброшен
житейским крушением Вскоре и на этом тихом взморье показались латинские
искатели приключений. То было время, когда сказки и предания обращались в
действительность, когда странствующие рыцари выуживали из архипелага
королевские венцы и возводили на чудных островах, прославленных в мифах,
готические замки. Неустрашимые венецианцы из знатных родов, Андреа и Джеремия
Гизи, Доменико Микиель и Пьетро Джустиньян, высадились в Кеосе и с 1207 г. утвердились
там и на других цикладских островах, признав над собой сюзеренную власть Санудо
в Наксосе. Микиель в Кеосе тотчас же приступил к сооружению крепкого замка.

Афинский изгнанник своим пребыванием избрал Продромский
монастырь, и там франки его не преследовали; но за всем тем полные
подозрительности завоеватели присматривали за архиепископом, опасаясь, не
поддерживает ли он тайных сношений с эпирским деспотом. В келью до него
доходили вести о продолжавшемся порабощении Греции латинцами, а равно и о
добровольном подчинении многих греков чужеземцам. Даже из Аргоса, Гермионы,
Эгины и Коринфа, где властвовал Сгур, многие граждане, устрашась этого тирана,
бежали к франкам, тогда как население городов, занятых франками, вроде Афин,
Фив и Халкиды, покойно пользовалось своим имуществом Акоминат проклинал Акрокоринф
— этот «Акрополь ада», где засел ненавистный тиран, который у
архиепископа похитил племянника и затем, находясь в опьянении, умертвил этого
юношу. Позднее дошла до Акомината весть о смерти Сгура. Непобежденный
осаждавшими его франками архонт в 1208 г. умер в своей крепости Коринфе. Он
унес с собой в могилу хоть ту славу, что отверг все предложения сдаться на
самых благоприятных условиях, какими его искушали чужестранные завоеватели, и
умер, как подобало свободнорожденному греку. Так как Сгур не оставил по себе
наследников, то греческая народная партия провозгласила своим вождем династа
Михаила Ангела Дуку, который создал эпирское государство и надеялся, ведя
оттуда борьбу с франками, вырвать из их рук Элладу. Принадлежавшие Сгуру города
Коринф, Аргос и Навплия провозгласили Дуку своим властителем, и он отрядил туда
своего брата Феодора Дуку, чтобы принять во владение эти города, составлявшие
ключ Пелопоннеса.

Михаил Акоминат на возвышение эпиротского государя мог
взирать лишь с чувством удовлетворенности. Из Кеоса архиепископ слал
многочисленные письма далеким друзьям, товарищам, разделявшим его судьбу, и
значительнейшим вельможам павшего Византийского царства, которое теперь
возрождалось в Никее, хотя и медленно. Императору Ласкарису, зиждителю новых
судеб Ромейского царства, который Азию со делал ковчегом для спасения от
Всемирного потопа, архиепископ выражал надежду, что он-де явится освободителем
Византии, но за всем тем Акоминат уклонился от приглашения прибыть ко двору
Ласкариса, точно так же, как не принял приглашения Феодора Дуки, звавшего его в
Арту. Точно так же он отклонил от себя избрание в архиепископа наксосского.
«Я уподобляюсь, — писал Акоминат никей-скому патриарху, — одряхлевшей от
лет птице, сидящей на шестке и тщетно пытающейся взлететь и отлететь на родину».
Он был не в силах переехать ни в Битинию, ни в Эвбею, ни даже в Наксос или Парос.

С помощью друзей Акоминату удалось получить несколько книг и
вернуть иные из рассеявшейся собственной библиотеки. Так, он просил епископа
эврипского Феодора возвратить ему рукопись, которая, как дошли до Акомината
слухи, перешла к Феодору; для архиепископа-де она имеет особенную ценность, ибо
переписана им собственноручно. «Ты знаешь, — пишет он к епископу, — что я
немало привез с собой книг из Константинополя в Афины, да и там покупал новые. И
не воображал я никогда, для кого собираю эти сокровища. Да и могло ли мне,
несчастному, на мысль прийти, что делаю я это не для своих соплеменников, а для
итальянских варваров. Ведь они не в состоянии этих творений ни читать в
подлиннике, ни разуметь с помощью перевода. Скорее ослы постигнут гармонию
лиры, и скорее навозные жуки станут наслаждаться благовонием мирт, чем латинцы
проникнутся очарованием красноречия» С такой же презрительностью
высказывался и брат архиепископа Никита Акоминат о невежественности варваров,
хотя близилось время, когда древне-французским рыцарским романсам предстояло
победить даже греческое воображение.

В Кеосе престарелый Михаил и сам себе представлялся
изверженным из рая. Если некогда он стремился всею душой выбраться из «Тартара
Афин», то теперь с берега островка он поглядывал на священные кущи Аттики
как на утраченный рай. Он из своего каменистого убежища взирал с глубокой
горестью «на патэнаическую погибель», но продолжал елико возможно
блюсти души своей осиротелой паствы и помогать ей

Однажды он осмелился даже съездить в Афины. Совершил он это
тайком, быть может, в 1217 г. Он, однако же, покинул Афины опять весьма скоро.
«Если бы я не удалился поспешно, — пишет он Феодору Дуке, — то завяз бы в
зубах у италиков»

В этом же письме Акоминат замечает, что он уже двенадцатый
год пребывает в Кеосе, а в минувшем году осмелился побывать в Афинах. Впрочем,
самый факт, что добровольный изгнанник мог осмелиться посетить Афины,
свидетельствует о терпимости, с какой к архиепископу относились франкские
победители. Разумеется, ни им, ни латинскому архиепископу, что водворился в
Акрополе, не могло быть приятно посещение бывшего афинского митрополита, так
как он продолжал отказывать совершившемуся перевороту в своем признании.

Впрочем, Михаил даже и при непродолжительном посещении
города Афин мог, пожалуй, воочию удостовериться, что под властью латинских
варваров перед городом действительно открываются виды на лучшее будущее. Афиняне,
подвергавшиеся прежде со стороны византийских правителей притеснениям,
подчинились чужеземному владычеству безо всякой попытки к сопротивлению. С
владычеством этим примирялись даже греческие священники. Сам Акоминат писал
как-то настоятелю монастыря Каизариани на Гиметте, который заключил с франками
сделку, что «теперешним господам следует повиноваться»

Иноземное владычество в Афинах, быть может, оказывалось
более милостивым, чем на Эвбее, где богатейший из архонтов, Халкуцис по имени,
покинул имущество и свою родню, чтобы бежать в Никею. Акоминат поручал
Халкуциса вниманию патриарха Автореяна. В сущности же везде единственно
вельможи, владельцы латифундий, встречали со стороны завоевателей наименьшую
пощаду и подвергались наибольшим потерям. Но подобные крупные поземельные
собственники едва ли существовали в Афинах. Один из друзей Михаила Дмитрий
Макремболит вернулся назад в Афины и, несмотря на присутствие франков,
чувствовал себя там прекрасно. Он, как и другие афиняне, посылал престарелому
иерарху в дар вино, зелень, вяленую рыбу, воск

Толпа товарищей по бедствиям, которую архиепископ поначалу
собрал вокруг себя в Кеосе, постепенно поредела, потому что многие из них
вернулись назад в Афины и примирились с франкским владычеством. Так же
заблагорассудил поступить и бывший викарий Михаила Феодор, епископ
негропонтский; уже в 1208 г. принес он покаянную латинскому архиепископу в
Афинах; по этой причине папа Иннокентий указал митрополиту неопатрейскому,
епископу давалийскому и настоятелю монастыря Св. Луки восстановить Феодора на
епископском столе

Нужда заставила некоторых из греческих епископов подчиниться
папе; на это, между прочими, склонился даже неопатрейский архиепископ. Этот
последний, однако же, впоследствии опять отпал от папы и бежал к Сгуру в Коринф;
он отпустил себе длинные волосы, как то было в обычае у греков, носил
вооружение и, целый год состоя в службе у героя-освободителя, собственноручно
умертвил не одного латинца.

Георгий Бардан, сын епископа в Каристосе, и единокровный
племянник Михаила Акомината Никита, — оба воспитанники архиепископа, который
наставлял их в науках, — вернулись в Афины под предлогом забот о расстроившемся
их здоровье. Из-за этого престарелый святитель горько упрекает своего
племянника, как он мог отправиться в город, где ничего не сохранилось от
прежнего изящества, а сами Афины превратились в ад бедственности; там Никита
позабудет о свободе отчизны и сделается рабом победителей, но не в состоянии
будет оправдывать отступничество даже и сладостями лотоса, на которые ссылались
товарищи, изменившие Одиссею, ибо гиметтский мед благодаря италийскому
варварству приобрел горечь полыни. Самого же архиепископа в его уединении
утешают немногие друзья и сочинения мудрецов

Наибольшее же горе довелось пережить Михаилу, когда смерть
похитила у него его брата Никиту. Истинно правоверный и не вполне даже чуждый
религиозного фанатизма, Никита Акоминат при последних Комненах, а затем при
Ангелах занимал высшие государственные должности, пережил падение
Константинополя и вместе с семьей спасся бегством в Никею, но при дворе
Ласкариса не вернул уже себе прежнего положения.

В часы досугов он написал свое многословное, далеко не
ясное, часто окрашиваемое партийным пристрастием, но за всем тем весьма важное
историческое сочинение.

В этом произведении Никита Акоминат описал падение отечества
и порабощение его франками и на нескольких страницах сумел воздвигнуть своему
брату истинный памятник. В свою очередь Михаил посвятил умершему «Плач»
по поводу его смерти, или Монодию, которая дошла до нас. Несмотря на некоторую
риторичность пафоса, это произведение поражает как выражение истинного и
глубокого чувства горести в осиротелом авторе, призывавшем к себе смерть. Благородный
старец около 1220 г. наконец избавился от терний жизни; он умер в Продромском
монастыре и, конечно, там же и похоронен, а не в Афинах.