Глава I
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где
их не кто не брал и не берёт!)
Моим
стихам, как драгоценным винам,
Настанет
свой черёд.
М. И. Цветаева
Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве 26 сентября
1892 года. По происхождению, семейным связям, воспитанию она принадлежала
научно-трудовой интеллигенции. Отец её – сын бедного сельского попа, уроженец
села Талицы Владимирской губернии – вырос в таких «достатках», что
до двенадцати лет сапог в глаза не видал. Трудом и талантом Иван Владимирович
Цветаев пробил себе дорогу в жизни, стал известным филологом и искусствоведом,
профессором Московского университета, директором Румянцевского музея и
основателям Музея изящных искусств (ныне музей имени Пушкина, у подъезда
которого прибита мемориальная доска в честь И.В. Цветаева). Он умер в 1913
году. Мать – из обрусевшей польско-немецкой семьи, натура художественно
одарённая, музыкантша, ученица Рубинштейна. Она скончалась рано (в 1906 году),
но, по словам дочери, успела оказать на неё «главенствующее влияние»:
«Музыка, природа, стихи, Германия… Одна против всех. Heroica».
Детство, юность и молодость Марины Цветаевой прошли в Москве и в тихой
подмосковной (собственно калужской) Тарусе, отчасти – за границей (Италия,
Швейцария, Германия, Франция). Училась она много, но, по семейным
обстоятельствам, довольно бессистемно: совсем маленькой девочкой – в
музыкальной школе, потом – в католических пансионах в Лозанне и Фрейбурге, в
ялтинской женской гимназии, в московских частных пансионах. Окончила в Москве
семь классов частной гимназии Брюхоненко (из 8-го класса вышла). В возрасте
шестнадцати лет, совершив самостоятельную поездку в Париж, прослушала в
Сорбонне сокращённый курс истории старофранцузской литературы. Стихи Цветаева
начала писать с шести лет (не только по-русски, но и по-французски и
по-немецки), печататься – с шестнадцати, а два года спустя, в 1910 году, ещё не
сняв гимнастической формы, тайком от семьи, выпустила довольно объёмистый
сборник – «Вечерний альбом». Изданный в количестве всего 500
экземпляров, он не затерялся в потоке стихотворных новинок, затоплявшем тогда
прилавки книжных магазинов. Его заметили и одобрили такие влиятельные и
взыскательные критики, как В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Волошин. Были и другие
сочувственные отзывы. 4
Весной 1911 года Марина Ивановна уехала в Крым. В
Коктебеле, живя у Волошина, старшего, верного друга, благословителя её на путь
поэзии, она встретилась с Сергеем Эфроном; он был круглым сиротой, сыном
революционных деятелей, близким к народническим кругам, — на год моложе её. С
этого момента кончилось «трагическое отрочество» и началась
«блаженная юность». В январе 1912 Цветаева вышла за Эфрона замуж и
тогда выпустила второй сборник стихов – «Волшебный фонарь». Этот
сборник был исключением в её творческой биографии, когда её новые стихи
повторяли, перепевали старые мотивы.
В сентябре 1912 года у неё родилась дочь Ариадна.
Внешние события проходили как бы мимо неё, целиком поглощённой «романом с
собственной душой», несмотря на то, что её муж курсировал одно время с
санитарным поездом в качестве брата милосердия, порою рискуя жизнью, и она
очень волновалась за него. Но жила отрешенно, словно бы в прошлом столетии. С
весны 1917 года для Цветаевой наступил трудный период. Беззаботные, быстро
промчавшиеся времена, когда можно было позволить себе жить тем, чем хотелось,
отступали все дальше в прошлое. В апреле она родила вторую дочь, которую
собиралась назвать в честь Ахматовой, Анной, но потом передумала: «ведь
судьбы не повторяются», — и назвала Ириной. В сентябре Цветаева уехала в
Крым. Осенью 1919 года – в самое тяжёлое время – Марина Ивановна отдала своих
девочек в подмосковный приют; вскоре забрала оттуда тяжело заболевшую Алю, а в
феврале двадцатого потеряла маленькую Ирину, погибшую в приюте от истощения и
тоски…
После девятнадцатого года под влияниям неразрывно
слитых исторических и личных обстоятельств: гражданской войны – и разлуки с
мужем, полнейшей о нём неизвестности; поражёния Добровольческой армии – и,
значит, уверенности гибели дела, которому служил Сергей Эфрон, и гибели его
самого – в цветаевской лирике зазвучала нота, которую она обозначила сама:
«Добровольчество – это добрая воля к смерти». «Белая гвардия,
путь твой высок: Чёрному дулу — грудь и висок». События, перевернувшее всю
последующую жизнь Цветаевой, произошло 14 июля 1921 года. В этот день она
получила «благую весть» – первое за четыре с половиной года письмо от
мужа. Он находился после разгрома белой армии и бегства за границу, в
Чехословакии и учился в Пражском университете. Цветаева мгновенно и
бесповоровотно приняла решение ехать к Сергею Яковлевичу. Без него она не
мыслила своего существования. Увлечений в её жизни – «топлива» для
творческого костра, которое, отогрев, рассеивалось навсегда, было и будет
немало; любовь останется одна до конца дней… Цветаева шла навстречу своей
ломающейся судьбе, не переставая ощущать себя нерасторжимо слитой с русскими
поэтами, всё время мысленно с ними общаясь.
5
Стихи продолжали литься, вернее – рваться из души
поэта, напряжение их всё нарастало. Звучала в них тоска и боль расставания с
родиной – исстрадавшейся и «лютой», в пожарищах и крови, — она
представляла как бы живой мученицей. Разлука вырастала до грандиозных масштабов,
ибо речь шла уже не о расставании с человеком, с любовью к нему, а с родиной,
которая вот-вот станет для поэта «тридевятым царством»… Будущее
Цветаева прозревала философски и миротворчески, — в небе поэта: «По
нагориям, По восхолмиям, Вместе с зорями, С колокольнями, Конь без удержу, —
Полным парусом! – В завтра путь держу. В край без праотцев… Дыхом-пыхом – дух!
Одни – погожи. – Догоняй лопух! На седьмом уже!». Расставание с родиной
иносказательно запечатлено в поэме-сказке «Переулочки» – о чародейке,
которая завораживает доброго молодца и уносит его в заоблачную высь, и в
стихотворном цикле «Сугробы», посвящённом Эренбургу, но всеми
помыслами обращённому к далёкому любимому: «Велика раскольница Даль, хужей
– прилучница!.. Сверх волны обманчивой В грудь – дугою Лютою! Через хляби –
няньчанный, Берега – баюканный…». Над обеими вещами Цветаева работала весь
март и апрель. Одиннадцатого мая тысяча девятьсот двадцать второго года её и
девятилетнюю Алю отвёз на извозчике до Виндавского вокзала единственный провожавший,
и в этом заключается некий символ её рокового одиночества… В Берлин Цветаева
приехала 15 мая 1922 года – недолговечный центр русского зарубежья. В то время
там кипела литературная жизнь; существовало множество русских издательств; туда
отправлялись не только эмигранты, но приезжали и советские писатели; отношения
между Советской Россией и Германией были дружественными. Помог ей устроится в
русском пансионе Эренбург; вскоре она встретилась наконец с мужем, приехавшим
из Праги. Цветаева пробыла в Берлине два с половинной месяца – очень
напряжённые и творческие, и человечески. Она успела написать больше двадцати
стихотворений, совершенно не похожих на прежние и открывший новые черты её
лирического дарования. Эти стихи словно ушли в подполье тайных, интимных
переживаний, выраженных изощрённо-зашифрованно:
Есть час на те слова.
Из слуховых глушин
Высокие права
Выстукивает жизнь…
Стихи говорили о быте любви тленной и бытии любви
вечной, — не нова была тема, но она требовала совершенно иного выражения:
«Помни закон: Здесь не владей! Чтобы потом – В Граде Друзей: В этом
пустом, В этом крутом Небе мужском – Сплошь золотом – В мире, где реки вспять,
на берегу – реки, В мнимую руку взять Мнимость другой
руки…» 6
В Берлине тогда жили А. Ремизов, М. Горький, А.
Толстой и Н. Крандиевская, приехали В. Ходасевич и Н. Берберова. Там произошла
мимолетная встреча Цветаевой с С. Есениным, — его она немного знала раньше, — и
очень тёплая – с Андреем Белым, которому Марина Ивановна послужила недолгой, но
верной опорой и успокоением в смятенности его «пленного духа».
Наконец, в Берлине состоялась самая главная, хотя и заочная, эпистолярная
встреча с Борисом Пастернаком, вдохновившая Цветаеву на рецензию-отзыв о его
книге «Сестра моя – жизнь» и переросшая в горячую дружбу… Берлин не
был долгим пристанищем Цветаевой; решили ехать в Чехию, где учился муж и,
главное, правительство Масарика выплачивало некоторым русским эмигрантам
стипендию-пособие за счёт золотого запаса, вывезенного в гражданскую войну из
России. Уже первого августа Цветаева была в Праге. Жизнь в Чехии длилась три с
небольшим года. Горние Мокропсы, Прага, Иловищи, Дольние Мокропсы, Вшеноры, —
такова карта скитаний семьи в поисках более дешевого жилья, где первобытность
условий была обратно пропорционально плате. Бедность, тяжесть жизни внешней – и
сосредоточенность жизни внутренней, вот главное в положении Цветаевой, которая
впервые за много лет обрела необходимое уединение. Она полюбила Прагу –
«летейский город», с рыцарем Брунсвиком, «стригущим реку —
дней« — Влтаву у Карлова Моста. Она сердцем ощутила, услышала »голос
сирых и малых«, »прокопчённых» трудяг на заводской окраине, у
заставы большего города. Прага вселяла вдохновение, словно живое существо, — да
такою воспринимала её Цветаева; а жизнь в чешских деревнях позволила ей до
самых недр души проникнуться природой – вечной, непреходящей, стоящей над всеми
людскими несовершенствами, «земными низостями дней». В Чехии Марина
Цветаева выросла в поэта, который в наши дни справедливо причислен к великим.
Её поэзия говорила о бессмертном творческом духе, ищущем и алчущем абсолютна в
человеческих чувствах. Самой заветной цветаевской темой в то время стала
философия и психология любви. Сама она, разумеется, знала, что такое нелюбовь,
гнев, неприязнь. Но в её романтике не было места таким категориям. Она писала о
любви – это понятие было для неё бездонным. Всё, что не вражда, ненависть или
безразличие, составляло любовь, которая вбирала в себя бесчисленные оттенки
переживаний. Отсюда «формула»: «Пол и возраст ни при чём»,
— озадачивающая тех, кто не умеет или не хочет вдуматься в эти, по существу
такие простые, слова. Можно влюбиться в ребёнка, в старуху, в дерево, в дом, в
собаку, в героя романа, в собственную мечту, — любовь тысячелика, а поэт, как
считала Цветаева, — «утысячерённый человек». В Чехии она завершила
начатую ещё в Москве поэму – сказку – притчу – трагедию – роман в стихах
(одновременно!) «Молодец» – о могучей, всепобеждающей вопреки всему
любви девушки Маруси к упырю в облике доброго молодца. Через страданья,
сомнения, забвения – прорыв в синюю
7
высь, к вечному блаженству, «домой», — вот
сюжет этой вещи, в которой простонародная речь, виртуозно обработанная поэтом,
несёт в себе остропсихологический, трагедийный смысл.
Лирика тех чешских лет продолжила мотивы берлинских
месяцев: погружение в «единоличье чувств» – самых разноречивых и
равно, как всегда, сильных. Это – взрыв тоски по Родине, на по родине
идеальной, не исковерканной, не измученной: «Покамест день не встал С его
страстями стравленными, Во всю горизонталь Россию восстанавливаю…» Здесь
же – стихи, исполненные щемящей боли от убогости «жизни, как она
есть», с её неизбывной нищетой, — отголоски собственных кочевий с квартиры
на квартиру: «Спаси господи, дым! – Дым-то, бог с ним! А главное
сырость!..» уродливость быта только тысячная причина того, от чего
«Жизнь – это место, где жить нельзя». И лирические стихи, обращённые
к Пастернаку, они лились вместе с письмами к нему – собрату в не измеряемых
земными мерами категориях. И стихи о поэте, его природе, его сути, о его
величии и беззащитности, о его могуществе и ничтожестве «в мире сем»:
«Он тот, кто спрашивает с парты, Кто Канта наголову бьёт»; «Что
же мне делать, певцу и первенцу, В мире, где наичернейший – сер! Где вдохновение
хранят, как в термосе! С этой безмерностью в мире мер?!» Цветаева, как
всякий крупный художник, творила в русле мировой культуры, перенося великие
создания человеческого духа в свою поэтическую «страну» и
переосмысляя их на свой лад.
Первого февраля 1925 года у Цветаевой родился
мечтанный сын Георгий – в семье его будут называть Мур. Спустя месяц Цветаева
начала писать своё последнее в Чехословакии произведение – поэму
«Крысолов», восходящую к средневековой легенде о флейтисте из Гаммельна,
который своей музыкой заманил всех крыс города и утопил их в речке, а когда не
получил обещанной платы, той же флейтой выманил из домов гаммельнских детей,
увёл на гору, и она, разверзшись, проглотила их. У Цветаевой Крысолов-флейтист
– олицетворение поэзии; крысы – отъевшиеся мещане, многие из которых в прошлом
храбрые бунтари; гаммельнцы – ожиревшие, жадные бюргеры; все они вместе
олицетворяют омерзительный, убивающий души быт. «Быт не держит слово
Поэзии«, »Поэзия мстит» – таков замысел.
И музыкант уводит под свою дивную музыку детей и топит
в озере, даруя им рай – вечное блаженство.
8
Последние строки поэмы:
—
Вечные сны, бесследные чащи…
А сердце всё тише, а флейта всё слаще…
—
Не думай, а следуй, не думай, а
слушай…
А флейта всё слаще, а сердце всё глуше…
—
Муттер, ужинать не зови!
Пу-зы-ри.
Окончила эту поэму Цветаева уже после отъезда из
Чехии.
С осени
1925 года Цветаева, к тому времени изрядно уставшая от длительного и
чрезмерного уединения, всё более утверждалась в решении ехать во Францию, в
Париж, — решении подогреваемом мрачной перспективой растить маленького сына в
убогих деревенских условиях; муж её через несколько месяцев должен был окончить
учение в университете. Первого ноября 1925 года Марина Ивановна с детьми
приехала в Париж, где в довольно непривлекательном районе её семью приютили
знакомые, отведя им комнату в тесной квартире, которую снимали.
Во
Франции Цветаевой было суждено прожить тринадцать с половиною лет: первые
месяцы — в Париже, с весны по осень 1926 года – в Вандее и Бельвю, пять лет –
до весны 1932 года – в Медоне (тогдашнем пригороде Парижа), два года – в
Кламаре (в другом пригороде), четыре (с осени 1934 по осень 1938гг) – в третьем
пригороде (Ванв), осень 1938 – лето 1939 – в парижском отеле
«Иннова». К этому нужно прибавить поездку в марте 1926 года в Лондон,
осенью 1929-го, весной 1932-го и летом 1936-го – в Брюссель с литературными
чтениями и в летние месяцы (не ежегодно) – отъезды на море. Чужие города Марина
Ивановна воспринимала без особого интереса, море не любила; будучи
«рождённым пешеходом», любила прогулки по медонским лесам. Во Франции
она заявила о себе быстро и энергично, шестого февраля 1926 года в одном из
парижских клубов состоялся её литературный вечер, принесший ей триумф и
одновременно зависть и нелюбовь очень многих из эмигрантских литературных
кругов, почувствовавших в ней силу, а главное независимость. А вскоре в печати
появился трактат-эссе – «Поэт о критике», в котором Цветаева в остроумной,
парадоксальной форме излагала свои воззрения на то, кем должен быть критик.
Истинный поэт, по мнению Цветаевой, это – «равенство дара души и
глагола«. Неудивительно, что статья »Поэт о критике» сильно
уязвила литераторов («кто в эмиграции не пишет критики?» – иронически
спрашивала Цветаева). Марина Ивановна не только не была «дипломатом»,
но и сознательно шла на конфликт с не понравившемся ей литературным зарубежьем
и никогда не присоединилась ни к одной
9
группировки. Мысленно
она не покидала поэтов, оставшихся в России; ещё в Берлине читала на вечере
произведения Маяковского и перевела на французский язык его стихотворение
«Сволочи»; в Чехии написала реквием Брюсову; в начале 1926 года
задумала поэму на кончину Есенина, но так и не осуществила замысел. Продолжала
переписку с Пастернаком, которая для неё была романтическим уходом от прозы,
скудности жизни, от «людских косностей», не перестававших
преследовать её… Весною 1926 года Пастернак заочно познакомил Цветаеву с
Райнером Мария Рильке, — поэтом, перед которым она преклонялась издавна. Так
возник эпистолярный «роман троих» – «Письма лета 1926
года», изданные во многих странах. Смерть так никогда и не увиденного
Рильке, последовавшая почти в канун нового, 1927 года, глубоко потрясла
Цветаеву. Она откликнулась большим стихотворением-реквиемом
«Новогоднее», затем «Поэмой Воздуха».
Большинство
произведений, которые писала Цветаева на чужбине, как правило, выходило в свет.
Важна была добрая воля двоих-троих людей, связанных с журналом или газетой,
которые её печатали. Ещё с чешских времён в распоряжении Цветаевой был пражский
журнал «Воля России»; во Франции её печатал журнал «Современные
записки« и менее охотно газета »Последние новости». Не считая
нескольких других, временно возникавших печатных изданий, они были её главной
опорой. Скромные гонорары не могли, конечно, удовлетворить нужды семьи. Муж
Цветаевой уже с конца двадцатых годов, постепенно всё более и более принимая
всё, что происходило на родине, стал мечтать о возврате домой и хлопотать (в
1931 году) о советском гражданстве; он метался от одного занятия к другому, был
актёром статистом в кино, одно время занимался журналистикой, — деньги были
случайные и малые. Чешская стипендия подходила к концу; в течение нескольких
лет для Марины Ивановны был организован своего рода фонд помощи; две-три более
или менее состоятельные дамы, во главе с С. Н. Андрониковой-Гальперн, собирали
ежемесячно для неё небольшую суму, и Цветаева без обиняков могла напомнить об
«иждивении», поторопить… И, наконец, время от времени выручали
литературные вечера-чтения; тогда несколько билетов распространялись по дорогой
цене; был в этом унизительный оттенок, который Цветаева ощущала, но вынуждена
была претерпевать; эти деньги ей с детьми обеспечивали (впрочем, далеко не
всегда) летний выезд на море. Во Франции ей многое не нравилось – как не
нравилось бы, безусловно, на любой другой чужбине. В письмах к А. Тресковой
она, забыв былые невзгоды, с нежностью вспоминала Прагу, потому что Прага была
далеко, в мечте… Она чувствовала себя ненужной, чужой всюду – несмотря на то
что у неё были знакомые и даже друзья, помогавшие ей. «В Париже и тени
моей не останется», — писала она в тридцатые годы. И сам характер её
менялся; всё сильнее одолевали заботы, не оставалось времени «на
чувства», как она говорила;
10
сердце остыло, душа
уставала. Сергей Эфрон всё больше тянулся к Советскому Союзу; приблизительно в
начале тридцатых годов он сделался одним из активных деятелей организованного
«Союза возращения на родину». Цветаева же упорно оставалась вне
всякой политики, культивировала в себе неистребимую верность обречённым и
погибшим. По старым дневникам мужа, остывшего, по её собственным словам, к
пережитым событиям, связанным с его белогвардейским прошлым, она написала поэму
«Перекоп» (1929 г.), которую так и не напечатала, затем несколько лет
работала над большой «Поэмой о царской семье» – по многочисленным
источникам и слышанным рассказам, работала с обречённым сознанием, что эта вещь
«не нужна не кому». Поэма, за исключением начальной главы
«Сибирь», по-видимому, не сохранилась. В 1930 году Цветаева написала
стихотворный реквием на потрясшую её кончину Маяковского. Она не переставала
относиться к нему с уважением и восхищением; в 1928 году, наперекор эмигрантской
политической шумихи, приветствовала его по случаю приезда в Париж. Смерть
Маяковского Цветаева трактовала прямолинейно: певец революции, «передовой
боец» из-за несчастной любви по-старинному пальнул в себя, словно
дворянский сынок: «Правнуком своим проживши, кончил – прадедом
своим». Оплакивая поэта, Цветаева выражала трагизм собственного
существования «в мире сём». Кончина Маяковского для неё –
«чистая смерть. Всё, всё, всё дело – в чистоте». И ещё: «Сила
смерти Маяковского в том, что он умер в полной силе на высоте дара и
судьбы». Марина Цветаева была истинно великим и действительным другом
поэтов. Её бескорыстнейшее преклонение перед собратьями по «святому
ремеслу – Поэзии», помноженное на страстность защиты их от вульгаризации и
оболгания, — было редчайшем даром. Свидетельство тому – знаменитые стихи
Пушкину (1931), в которых великий поэт предстаёт не «прилизанным» и
мирным, а бунтарём. «…Пушкинский мускул На кашалотьей Туше судьбы – Мускул
полёта, Бега, Борьбы». Создавая своего Пушкина, Цветаева бросала вызов
всяческим лицемерам от литературы – всех стран и времён, а также предостерегала
будущих вершителей литературных судеб:
Не поручать палачам
похорон
Жертв, цензорам –
погребенья
Пушкиных…
11
Глава II
В тридцатые годы
главное место в творчестве Цветаевой стала занимать проза. Причиною перехода на
прозу была совокупность многих обстоятельств, «бытовых» и
«бытийных», внешних и внутренних. Сама Цветаева несколько прямолинейно
заявляла: Эмиграция делает меня прозаиком», — она имела в виду, что
стихотворные произведения труднее устроить в печать, над ними дольше и труднее
работать («Стихи не кормят, кормит проза»). С другой стороны, она
признавалась, что у нее становилось все меньше душеного времени, «времени
на чувства», а чувство как раз требует силы и времени; прозаическая же
вещь создаётся быстрее. И еще говорила о том, что поэт в ней
«ревнует» к прозаику и наоборот. Как бы там ни было, Цветаева проделала
на чужбине тот же путь, что и многие русские писатели, например, Бунин,
Куприн, Зайцев, Шмелев, Набоков; они — каждый по-своему — чувствовали себя
одиноко, отъединённо от эмигрантской действительности, от литературной и прочей
суеты, и всеми помыслами обратились вспять к прошлому, к «истокам
дней». Происходило это по-разному, но устремления были одинаковы. У
Цветаевой они вызывались двумя причинами. Уйдя «в себя, в единоличье
чувств«, она хотела »воскресить весь тот мир», канувший в небытие,
милый ее сердцу на расстоянии прошедших лет мир, который создал, вылепил ее —
человека и поэта. Так родились «Отец и его музей», «Мать и
музыка«, »Жених«, »Дом у Старого Пимена» и другие
произведения тридцатых годов, условно причисляемые к автобиографической прозе,
— условно, ибо практически вся цветаевская проза носила автобиографический
характер. Печальные события — кончины современников, которых Цветаева любила и
чтила, — служили другими поводами, вдохновлявшими поэта на очерки-реквиемы. Так
появились «Живое о живом» (Волошин), «Пленный дух» (Андрей
Белый), «Нездешний вечер» (Мих. Кузмин), «Повесть о
Сонечке» (С. Я. Голлидэй), написанные в 1932- 1937 годах.
Особняком стояла
«пушкиниана» Цветаевой — очерки «Мой Пушкин» (1936),
«Пушкин и Пугачев» (1937). Они тоже автобиографичны, особенно первый,
— но, конечно, главный их герой — вечно современный, живой, неотразимый,
цветаевский и всемирный Пушкин…
Наконец,
творческий темперамент не оставлял Цветаеву равнодушной к проблеме поэта, его
дара, призвания, поэта и современности. Статьи «Поэт и время»,
«Искусство при свете совести», «Эпос и лирика современной
России«, »Поэты с историей и поэты без истории» — все они
создавались в ие хе годы, и можно лишь поражаться
12
огромной творческой
энергии Цветаевой. Но и это было еще не все. Еще смолоду Цветаева привыкла
вести дневники и писать письма,- там проявлялся ее дар эссиеста. Этот жанр она
очень любила: вольно располагающуюся мысль, смену ее поворотов, неожиданные
ассоциации, афористическую остроту, парадоксальность. За границей ей удалось
напечатать несколько отрывков из своих старых дневников: «О любви»,
«О благодарности», «Отрывки из книги »Земные приметы»
и другие клочки дневниковых записей, которые она почти не подвергала обработке.
Свою жизнь, свои чувства и мысли она не таила; в поздние годы набело переписала
некоторые записные книжки увидеть их когда-нибудь в печати. Что же до писем, то
их Цветаева писала всю жизнь великое множества, и многие сперва писала начерно,
в тетради, ибо придавали им литературное значение,- так, например, в первую
очередь — письмам к Пастернаку. Думается, если бы литературные обстоятельства
были более благоприятные, она создала бы не один эпистолярный роман, подобие
«Флорентийским ночам». Но с этим произведением, написанным
по-французски, ее постигла неудача,- так же, как и с другими ее францезскими
вещами — которые тоже созданы в тридцатые годы: «Письмо к амазонке»,
«Чудо с лошадьми», «Отец и его музей», — ни одно не было
напечатано.
В
многожанровой цветаевской прозе (мемуарной, литературно-критической,
дневниковой, эпистолярной и т.д.) неизменно присутствовал поэт. Поэт диктовал
равновесие мифа и реальности воспоминаниям, превращая их в высокохудожественные
творени; поэт передавал литературно-критическим статьям и эссе об искусстве и
поэзии высокую эмоциональную напряженность; наконец, поэт превращал
эпистолярную прозу в истинные лирико-психологически, философские трактаты,
черпая мысли и образы из стихов, чтобы наполнить ими письма (что видно,
напимер, по «Флорентийским ночам»)…
Итак, в
тридцатые годы во Франции Марина Цветаева окончательно состоялась, сбылась как
оригинальный и крупный прозаик. Лирические стихотворения по-прехнему были
редкими гостями в тетрадях поздней Цветаевой, но все же, вызванные внутренней
необходимостью, появлялась там. Так, была создана своеобразная ода неразлучному
верному другу поэта — письменному столу — цикл «Стол», без которого
не обходится ни один цветаевский сборник. В «Стихах к сыну» поэт
напутствовал будущего человека (ему пока семь лет): «Езжай, мой сын, в
свою страну«,- ибо дети сами должны писать »повесть дней своих и
страстей своих«; ведь »наша ссора — не ваша ссора! Дети! Сами творите
брань Дней своих». Цветева верила: СССР — страна будущего, страна детей,
не отцов. Отцы — это вымирающее племя высоких, «не от мира сего»,
бескорыстных душ, которым нет места в современности; им она, поэт, обязана всею
своей сущностью:
13
Поколенье!
Я — ваша!
Продолженое
зеркал.
Ваша —
сутью и статью,
И
почтеньем к уму,
И
презрением к платью
Плоти —
временному!..
До
последнего часа
Обращенным
к звезде —
Уходящая
раса,
Спасибо
тебе!
В
«Стихах сироте» Цветаева величайшей страстностью выразила мысль о
том, что человека держит на земле его необходимость другому. «Что для ока
— радуга, Злаку — чернозем, Человеку — надоба Человека — в нем». Эта
«надоба», по Цветаевой,- любовь. Так возвращалась она к своей
заветной теме… Надоба в человеке, надоба в поэте, в его стихах… Как и в
юности, Цветаева провидела, что час ее пробьет только в будущем: «Не нужен
твой стих — Как бабушкин сон.- А мы для иных Сносидим времен… А быть или нет
Стихам на Руси — Потоки спроси, Потомков спроси». А сама Родина? Цветаева
любила родину; одни эти строки: «Ты! Сей руки своей лишусь,- Хоть двух!
Губами подпишусь На плахе: распрь моих земля — Гордыня, родина моя!» —
говорят сами за себя.
Но,
любя родину, стремилась ли Цветаева вернуться домой? Ответ на этот вопрос
неодназначен; по стихам, письмам видно, как мучила ее эта проблема:»Можно
ли вернуться В дом, который — срыт?«, »Той России — нету, Как и той
меня«; »Нас родина не позовет!». В письме к Тесковой:
«Здесь я не нужна. Там я невозможна», и т.п. Двойственность ее натуры
и судьбы состояла в том, что она, выражаясь ее же словами, была втянута в
насильственный брак со своим временем. Ей не нравился ее век (как не нравился
бы любой другой, если б она в нем родилась). Она была поэтом, опережающим свое
время, но тянулась к уходящей эпохе. Пешеходом, не признающим автомобилей,
«авионов», и вообще — «век турбин и динам». Читателем,
презирающем газеты с их «злобой дня» (Кто победил на площади — Отом
не думай и не ведай»). Ее нет современности было, по существу, порождено
современностью же. «Глядел назад, а шел впред»,- писала она.
14
Больше того: по
цветаевскому творчеству можно изучать ту историческую реальность, в которой она
жила и которая — хотел того или не хотел
поэт, — уже была в
нем самом. Что до возвращения на родину, Цветаева знала одно: если ее муж туда
поедет, она последует за ним, как в 1992 году последовала к нему за границу.
Время
между тем шло, и в марте 1937 года дочь Цветаевой Ариадна, исполненная
радостных надежд, уехала в Москву. Все лето Цвеаева напряженно работала: писала
очерк «Пушкин и Пугачев» и «Повесть о Сонечке». А осеною
судьба всей семьи круто повернулась. Сергею Эфрону, продолжавшему свою
деятельность в Союзе возвращения в СССР, пришлось, в связи с участием в одном
политическом детективе, спешно и тайно уехать в Москву. По поводу этого отъезда
в заграничной прессе было много шуму… Марина Ивановна осталась с Муром. Их
отъезд был, таким образом, предрешен. Состояние Марины Ивановны было
труднейшим; больше полугода она ничего не писала: «Нет душевного (главного
и единственного) покоя, есть — обратное». Осенью переселилась из Ванва в парижскую
гостинизу. «Я — страшно однинока,- сетовала она.- Из всего Парижа — только
два дома, где я бываю, остальное все — отпало». Она гоовила к отправке
свой архив: переписывала ранние стихи, попутно дорабатывая их , уничтожая
наиболее слабые, делая комментирующие пометы. Некоторые произведения не
рискнулу везти, оставила на хранение знакомым; приводила в порядок могилу семьи
Эфронтов на Монпарнасском кладбище.
Сентябрьские
события 1938 года вывели Цветаеву из творческой немоты. Нападение гитлеровцев
на Чехословакию вызвало в ее сердце гнев и негодование,- и хлынула лавина
антифашистских «Стихов к Чехии». Теперь Цветаева ревностно следила за
газетами, слушала радио, реагировала на политические события. Верила:
«Россия Чехию сожрать не даст»- и с горячей любовью воспевала не
отдельного человека и любовь к нему, а героический страдающий народ и
прекрасную страну, в которой некогда нашла приют. Циклы «Сентябрь» и
«Март» «Стихов к Чехии» образовали своего рода лирическое
единое произведение. То была «лебединая песнь» Марины Цветаевой на
чужбине. Летом 1939 года подготовка к отъезду приняла спешный характер:
последние «переписка, разборка, укладка». И последние письма. Из них
— от 8 июня — поэту А.С.Гингеру, в котором читаем: «Жаль уезжать, но это
подготовка — к другому большому отъезду, кроме того я с первой минуты знала,
что уеду«. А в конце:»И Муру будет хорошо. А это для меня — главное.
(Стихам моим — всегда будет хорошо)». 12 июня 1939 года Марина Ивановна
Цветаева уехала в СССР.
15
Глава III
В
Москву Цветаева с сыном приехали 18 июня. Ее семья наконец воссоединилась; все
вместе жили в подмосковном поселке Большево. Но это последнее счастье длилось
недолго: в августе арестовали дочь, в октябре — мужа Цветаевой. Она с сыном
скиталась по чужим углам: снимала комнату в Голицыне, переменила три жилья в
Москве. Ездила с передачами Але и Сергею Яковлевичу; тряслась над хрупким
здоровьем Мура; вызволяла прибывший из Франции багаж, который задерживали целый
год… И занималась переводами — францзского, немецкого, английского,
грузинского, болгарского, польского и других языков. Она совершала
истинно подвижнический труд, работая с
тем же самоотречением, как если б это были ее оригинальные стихи. Слова:
«Я перевожу по слуху — и по духу (вещи). Это больше, чем смысл»- были
ее девизом в работе. В черновых тетрадях — бесчисленное количество вариантов и
, по обыкновению, разногорода записи. Вот одна: «Я отродясь, как вся наша
семья — была избавлена от этих двух (понятий): слава и деноги… (Добрая слава,
с просто-славой незнакома. Слава: чтобы обо мне говорили. Добрая слава: чтобы
обо мне не говорили — плохого. Добрая слава: один из видов нащей скромности — и
вся наша честность.) Деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда
их — нет… Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну — и? Ну, вдвое больше
бумажек в конверте. Но у меня-то остантся?.. Ведь нужно быть мертвым, чтобы
предпочесть деньги». По-прежнему, как и двадцать лет назад, она общалась с
многими, но, как и прежде, все было лишь «людной пустошью» в ее
неибывном одиночестве и горе, которое и доверить-то кому либо было рискованно.
Однако «тайный жар» не угасал в ней, она все еще было способна
зажигаться от людей. Свидетельство тому — несколько прекррасных лирический
стихотворений, затерянных в переводческих тетрадях. Осенью 1940 года
Гослитиздат вознамерился издать маленький сборик цветаевских стихов; Марина
Ивановна, старательно и волнуясь (сохранились попутные записи об этом),
составляла его… Сборник был отвергут К.Зелинским. Подробностей его
пространной и враждбной рецензии, судя по ее записям, ей несообщили, она знала
только: человек, в лицо ей хваливший ее стихи, объявил их
«формалистическими»… В апреле 1941 года Марину Ивановну Цветаеву
приняли в прояком литераторов при Гослитиздате. С фотографии на удостоверении
смотрит старая женщина (а ей всего сорок восемь!) с остиженными, не к лицу
завитыми волосами и вымученной слабой улыбкой…
16
Война застала
Цветаеву за переводом Федерико Гарисиа лорки. Работа была прервана ;события
привели поэта в состояние паники, беззумного страха за сына, полной
безысходности. Тогда-то, вероятно, и начала слабеть ее воля к жизни… Восьмого
августа Цветаева с Муром уехала пароходом из Москвы в эвакуацию; восемнадцатого
прбыла, вместе с несколькими писателями, в городок Елабугу на Каме. Навис ужас
остаться без работы. Надеясь получить что-нибудь в Чистополе, — где, в
основном, находилсь эвакуированные московские литераторы, — Марина Ивановна
съездила туда, получила согласие на прописку и оставила заявление: «В
Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в
открывающуюся столовую Литфонда. 26 августа 1941г.» (Столовая откроется
лишь в конце октября) Немного как будто бы обнадеженная, 28-го она вернулась в
Елабугу с намереням перебраться в Чистополь. А 31-го, в воскресенье, когда все
ушли из дому, повесилась . И оставила три записки: Асеевым в Чистополь — чтобы
взяли к себе Мура («Я для него больше ничего не могу и только его гублю…
У меня в сумке 150 р.и если постараться распродать все мои вещи… А меня —
простите — не вынесла«), людям, которых просила помочь ему уехать (»Я
хочу, чтобы Мур жили и учился. Со мною он пропадает»)- и сыну :
«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не
я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я болше не могла жить. Передай папе и Але —
если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в
тупик».
Здесь,
у последней черты, все чувства Марины Ивановны достигли своего абсолюта. Тоска
полнейшего одиночества и заброшенности; предстоящие впереди мрак и зима в
глуши; трагическое ощущение собственной ненужности, ненадобы, беспомощности;
роковое убеждени, что она ничего не умеет; паралич воли; страх за сына,
которого она невольно втягивала в лабиринт отчаяния и безнадежности… Через
три года Муру суждено будет погибнуть на войне. Разумеется, сын ни в коей мере
не был виноват в смерти матери, как ошибочно писала Анастасия Цветаева. Марина
Иванована Цветаева ушла из жизни, когда в ней погасли остатки последней
энергии. Жизнь задувал этот огонь со всех сторон…
17
Заключение.
Вот и
окончена работа, в ней раскрыт трагизм Марины Цветаевой. Показанны сцены её
жизни, её переживания во время эмиграции. После долгих скитаний зарубежом её
всё больше и больше тянет на родину, так как она оказалась «не
востребованная» в Европе.
Смерть
Поэта тоже входит в его бытие. А его бытие принадлежит Будущему.
Это
Будещее уже наступило. Творчеству Марины Цветаевой настал черед…
18